Бегу за ней, выскакиваю из магазина, успеваю схватить ее под локоть в тот момент, когда она готовится сигануть в подземный переход. Она вздрагивает от неожиданности.
– Всего два слова, – говорю я, – послушаешь?
– Послушаю, – выдыхает она.
Задним ходом подъезжает моя машина с водителем, на пороге магазина застыли Жанна, мужик в плаще. Какие-то люди оборачиваются на меня, проходя мимо, и, кажется, кино кто-то опять поставил на паузу.
– Что значит «Айгуль»?
– Это три.
– Что три?
– Три слова, – спокойно говорит она. – А обещал два.
– Когда любишь, не считаешь. – Достаю сигарету, закуриваю. Ее глаза крупно. Прикидывает. Взвешивает за и против. Или делает вид, что взвешивает. – Садись! – Открываю дверцу подъехавшей машины.
– Ты уверен? – Она делает шаг вперед.
– Я никогда ни в чем не уверен. Я всего боюсь. – Последнее, кстати, сущая правда.
Придерживаю дверцу, оборачиваюсь к Жанне, очерчиваю в воздухе воображаемую телефонную трубку.
Помогаю Айгуль сесть в машину, говорю водителю, куда ехать.
Жанна подбегает к машине, за ней семенит бородатый.
– Мне вам два слова нужно сказать… – начинает Жанна.
– Жан, давай не сейчас, – киваю в сторону сидящей в машине девушки.
– Три книжки всего, – канючит бородатый. – Просто подпись поставьте…
– Господи, давайте уже! – принимаю книжки, ручку. Быстро калякаю автографы.
– Это правда важно, – вкрадчиво говорит Жанна. – Тут одна вещь произошла. Странная…
– Что, опять я по скайпу звонил?
– Вы на меня за ту историю сильно сердитесь?
– Нет, вообще про нее забыл. Можем завтра потрещать, с утра, перед пресс-конференцией. Мы же в одном отеле ночуем?
– Да. Мы точно поговорим?
– Я тебе обещаю. – Возвращаю бородатому подписанные книжки, берусь за ручку дверцы.
– Скажите, а у вас есть родной брат?
– Ты об этом хотела поговорить?
– Да. Точнее не только об этом, – говорит она с плохо скрываемым волнением. – Все-таки ответьте, у вас есть брат?
– У меня нет брата! – пытаюсь шире раскрыть дверцу, но она ее удерживает.
– Тогда давайте прямо сейчас, это очень серьезно!
– Я прошу тебя, давай завтра! – дергаю дверцу на себя, сажусь в машину.
– Вы не играйте в злого, вам это не идет! – выглядывает из-за плеча Жанны бородатый.
– Что, простите?
– На вас когда это накатывает, просто говорите про себя: «Это не я, это не я!».
Собираюсь ответить, но сказать, собственно, нечего. Молча киваю, закрываю дверцу. Машина трогается.
Мы медленно движемся мимо прохожих, мимо Жанны с бородатым, стоящих с растерянными лицами. Бородатый в этот момент похож на перевернутого на спину жука. Меня снова, как утром, бьет легкий стрем, потом краски смазываются. Люди смазываются, Москва смазывается.
Я ныряю в ее волосы и думаю о жуке. Жуке-пожарнике или жуке-носороге. В общем, таком большом, с кривыми клешнями. Еще думаю о том, что ее волосы пахнут чужим уютным домом, комфортом, взбитыми подушками и защищенностью…
– Я знаю, что обещал… Я не обманывал, просто так вышло. Постарайся понять: это же моя работа. Встреча затянулась, потом еще два интервью, в итоге опоздал на поезд. На самолет билетов уже не достать, завтра полечу первым рейсом. Ну почему ты молчишь? Что? Я не слышу. Нет, завтра никаких дел не найдется. Ничего не придумаю. Точно вечером. Прости. Я люблю тебя, слышишь? Алло!.. – кладу трубку.
– Это жена? – спрашивает она после долгой паузы.
– Дочь.
Движением фокусника она достает из ниоткуда сигарету. Прикуривает, делает несколько глубоких мужских затяжек. Картинно откинув голову на подушку, выпускает толстую сизую струю в потолок, потом спрашивает, не глядя на меня:
– Чувствуешь себя сейчас полным говном?
– Я себя им постоянно чувствую.
– И как это?
– Сначала противно, потом привыкаешь, потом привыкают другие, а потом делаешь из этого фирменный стиль. Что значит «Айгуль» по-русски?
– Ты уже спрашивал.
– Правда?
– Лунный цветок. Возвращаясь к говну… Это тебя родители так научили или сам, с годами?
– Нет, что ты. Родители меня учили Родину любить, не быть подлецом и ни в коем случае не спать с лимитчицами.
– С кем?
– Ну… как тебе объяснить… не суть. В общем, в какой-то момент Родина моя приказала долго и счастливо жить (в основном тем, кто успел ее покинуть), а всем остальным предписала немедленно переквалифицироваться в подлецы и ебать лимитчиц для повышения генофонда (прочие особи женского пола либо спились/сторчались вприкуску с томиком Ахматовой, либо успешно уехали из страны на Рублевку). Уезжать я не хотел… Дай затянуться…
– Ну? – Она подносит сигарету к моим губам, держит ее, пока я втягиваю в себя дым, после затягивается сама.
– Что ну?
– А дальше?
– Дальше как в анекдоте про хохла, который внуку рассказывает, что фашисты поставили его перед выбором: либо расстрел, либо сосать. «И что ты, дедушка, выбрал?» – «Расстреляли меня внучек, рас-стре-ля-ли…»
– Такую ты ересь несешь, – откидывает она одеяло, вскакивает и тянется за шампанским, – просто бред!
– Я не ересь несу, я сочиняю. Я ж писатель.
– Да, пишешь ты классно, – аккуратно кидает она окурок в пустую бутылку, достает из ведерка вторую, – а врешь хреново. Тебе нужно больше писать и меньше говорить.
– Я стараюсь и того и другого меньше.
– Это ты зря! – Она довольно профессионально откупоривает бутылку Laurent-Perrier. – Я бы вот мечтала уметь писать, как ты.
– Я бы тоже хотел, чтобы кто-то писал, как я. А я бы только за гонораром ходил.
– Я официанткой работала два года, – предваряет она мой интерес к ее сноровистым движениям и разливает шампанское в бокалы.
Я протягиваю руку за своим.
– Мы будем еще? – праздно интересуется она, глядя мне куда-то в область солнечного сплетения.
– Ты сколько моих книг прочитала? – тщеславно интересуюсь я.
– Я? – Она выдерживает долгую паузу. – Ни одной! Четверть вот этой пролистала, пока в очереди стояла.
– А чего ты тогда делала на встрече? – смеюсь я.
– Меня подруга попросила подойти и взять автограф. Она по тебе с ума сходит. Если узнает, что мы, – прыскает в ладошку, – что я… глаза мне выцарапает. Слушай, – проникновенно цокает она языком, – а давай ты ей напишешь что-нибудь специальное. Может, фотку твою пошлем?
