– Ты что-то неразговорчив.
– Еще бы, ему ведь руки связали, – сказал я, и тот, к моему немалому удивлению, рассмеялся.
– Над своими же шутками смеяться – плохая привычка, – заявил Галстук и тут же расхохотался над собственной.
– Я видел, как ты подмигнул воронке, – сказал Папочкин костюмчик. – Что это было?
– Невербальная коммуникация, – ответил Галстук. – Тебе стоит попробовать.
И не поспоришь ведь.
– Нет, ты подмигнул, я прекрасно знаю, что значит подмигивание, особенно когда подмигиваю я. Вот только я не знаю, что оно значит. Что оно значило? У тебя что, есть план?
– Может, и есть.
Далее последовала двадцатиминутная безостановочная перепалка о преимуществах планов как таковых, об опасности преждевременного их раскрытия, о вероятности того, что кое-кто просто делает вид, что у него есть план, а на самом деле дожидается, пока что-нибудь случится, чтобы сделать вид, что так и было задумано, о необходимости как можно быстрее обрисовать и объяснить этот конкретный план и о возможности того, что возница может подслушать разговор. Закончилось все просьбой возницы говорить потише.
– Слушай, планы – это здорово, – прошипел Папочкин костюмчик, совсем чуть-чуть понизив голос. – Я их обожаю, я сам как один сплошной план. Но мне очень хотелось бы знать, в чем заключается твой, потому что, если ты не заметил, нас вот-вот обезглавят!
– Может, вы хоть после этого заглохнете наконец? – простонал я, и они оба оскорбленно на меня уставились. – Потому что если нет, то давайте меня хотя бы насадят на пику где-нибудь не рядом с вами.
Через два часа нас довезли-таки до башни и сопроводили в темницу, глубоко в подземелье. Оказавшись там, Труляля и Траляля времени даром терять не стали и тут же принялись тратить его зря. Папочкин костюмчик начал носиться кругами вдоль стен, совершенно бесполезным и бессмысленным образом изображая паркур, а Галстук-бабочка поползал некоторое время по полу, пока в конце концов не нашел старый ржавый гвоздь. Он продемонстрировал мне его радостно и гордо, как ребенок, нашедший в бутылке из-под молока дохлую мышь.
Я отвернулся от них и забарабанил в дверь.
– Не запирайте меня с ними здесь! – услышал я свой вопль. – Лучше сразу казните, передайте им там, я готов, голову с плеч, рубите под корень, только вытащите меня отсюда!
Ответа не последовало, чему я не особо удивился.
Послышался скрежет. Я обернулся и увидел, что Галстук-бабочка увлеченно что-то выцарапывает на стене своим гвоздем. Другой с озадаченным видом стоял рядом с ним.
– Что это ты делаешь? – спросил он.
– Это мой план.
– Что за план?
– Офисный план, – со значением сказал Галстук-бабочка.
Лицо Папочкиного костюмчика озарилось пониманием.
– Ух ты, а ведь хитро! Жаль, я сам не додумался!
– Ничего, еще додумаешься! – ответил Галстук, и оба они расхохотались. Я снова вернулся к двери и стал сканировать ее отверткой, пытаясь не слушать их болтовню. Папочкин костюмчик мгновенно оказался рядом.
– Отвертка тут не поможет, – сказал он. – Дверь слишком примитивная.
– Может, попросить у них замок посложнее, чтобы можно было сбежать? – предложил Галстук-бабочка.
– Я ищу другие способы спастись, – сказал я. – От вас двоих, я имею в виду. Судя по всему, это невозможно.
– Ладно, подведем итоги. – Я слышал, как Костюмчик топает по полу своими нелепейшими кроссовками. – Королева Англии теперь зайгон, но меня интересует другое. Знаете, что меня интересует? Ты! – Я не обернулся, но почувствовал, что смотрит он на меня. – Ты, Дедуля.
Я все так же изучал дверь, зная, к чему все ведет. Он снова принялся бродить по комнате.
– Вот в чем дело. Здесь должен быть я. Выслеживать зайгонов в Елизаветинской Англии – это мое дело, моя часть линии времени. Затем в воздухе открывается воронка, и мне на голову падает мое прошлое и будущее. «Рождественская песнь» как она есть. Но почему?
Я запустил глубинный анализ двери, главным образом чтобы не пришлось встречаться с ним взглядом.
– Эй, Дедуля, я к тебе обращаюсь. Почему?
Царапанье стихло. Я почувствовал, как меня сверлят две пары глаз, но оборачиваться не стал.
– Может, спросишь своего приятеля? Ему здесь быть тоже не положено.
– Нет уж. Мы с Подбородком удивились этой встрече, а вот ты с самого начала нас искал. Ты знал, что это случится. Откуда?
– А ты сам разве не помнишь?
– Эй! – раздался обиженный голос. – Что еще за Подбородок?
– Разумеется, не помню. Наша линия времени в этой комнате завязана в узел, и в памяти у нас сплошной бардак. Ты и сам знаешь, как это работает. Избирательная амнезия. Встречаешь сам себя – забываешь все, пока встреча не произойдет снова.
– Подбородок? – повторил Галстук-бабочка.
– Ну согласись, у тебя ведь и правда подбородок ого-го.
– Жду не дождусь, когда он мне достанется.
– Заранее забиваю дополнительное время на бритье!
– Между прочим, – сказал я, – выйти отсюда мы все-таки можем.
– Не меняй тему, я тебе вопрос задать пытаюсь.
– А я пытаюсь отсюда выбраться. Мы втроем заперты в замкнутом пространстве, а это может быть чревато очень неприятными парадоксами. – Я собрался с духом и повернулся к ним. – Я мог бы запустить изолированный звуковой сдвиг между молекул двери – в теории после этого она должна расщепиться.
– Для этого придется вычислить точный гармонический резонанс всей двери на субатомном уровне, – ответил Галстук-бабочка и вдруг резко перестал казаться мне таким уж юным. – Даже с отверткой на это уйдет несколько лет.
– Не лет, а столетий, – поправил его я и включил отвертку. – А раз так, можно и начать прямо сейчас. Может, время-шремя скоротать получится.
Они переглянулись, и Галстук-бабочка вернулся к своему странному занятию, а Папочкин костюмчик продолжил блуждать по комнате.
Отвертка зажужжала у меня в руке – расчет начался. И займет он века, подумал я. Все безнадежно. Я оглянулся на остальных.
– «Время-шремя», – повторил я. – Зачем так по-детски коверкать слова? Почему вы стыдитесь вести себя как взрослые люди?
Папочкин костюмчик замер. Галстук-бабочка перестал царапать стену. Оба они взглянули на меня через всю комнату, через все столетия, что нас разделяли, и по этому взгляду я понял ответ. Они стыдились меня.
– Вы так на меня смотрите… – сказал я. – Что это на ваших лицах? Ничего уместнее слова «ужас» в голову не приходит.
Они все так же буравили меня взглядами и молчали. Когда тишина затянулась, я задумался, что они видят на моем лице. Что за взгляд видели эти беспокойные юноши, когда я смотрел на них? Каким образом мое лицо могло внушать им страх? Как я мог быть таким страшным?
