Много лет спустя я бродил по той же комнате, пытаясь и не решаясь заговорить.
В далеком будущем я замер у стены со старым гвоздем в руках и смотрел на цифры, высеченные в камне.
И все же я молчал. Я знал, что отвечу, и знал, что, когда ответ прозвучит, разразится буря – так как же мог я произнести эти слова?
– Так ты их подсчитал? – спросила Ривер Сонг несколько лет спустя, когда мы были на пикнике со старыми Богами. Я показывал фокус с куриной ножкой, просто чтобы немного позлить Тора.
– Долгая история, – сказал я. – Ты что, мои конверсы куда-то запрятала?
– Нет, правда, ты их подсчитал или нет? – спросила она еще несколько лет спустя в Подводье Рыбы Джима.
– Куда ты подевала все мои бабочки? – возмутился я.
– Милый, прошу, просто ответь, – спросила она в двадцатый раз за сотню лет. – Ты подсчитал их? – Мы были в мастерской ТАРДИС, устроили себе вечер шашлыков и ремонта. Ривер мне помогала – то есть делала абсолютно все сама и иногда тыкала меня палочкой, когда нужно было что-то ей передать.
– А это важно?
– Разумеется.
– Почему?
– Потому что ты об этом всегда молчишь.
– Ай!
– Зевсовы штепсели.
– Так я ведь тебе их уже давал.
– Это же кастаньеты, а не штепсели.
– Пришлось их доработать для срочной вечеринки с мадам де Помпадур. Ну, как успехи?
Клоун-робот лежал на скамье. Руки у него дергались, но лампочки в глазах загораться не желали.
– Здесь нет никаких высших мозговых функций, нечего восстанавливать, – сказала Ривер. – По-моему, это простейший бот, детский психотерапевт.
– Ай!
– Мадам де Помпадур?
– Ревнуешь?
– Разумеется, ревную. Руки прочь от моей девочки.
– Ладно, значит, детский психотерапевт…
– Некоторое время такие пользовались спросом во внешних колониях. Дети могли рассказывать им все, что боялись поведать взрослым.
– А боты что делали?
– В руководстве сказано, что забирали боль.
– Но этот робот ведь просто ходит туда-сюда и спрашивает, как выглядит.
– Да, у него заело пластинку с прошлого сеанса терапии. Я пытаюсь вытащить его из цикла.
– Кто станет обращаться за психотерапией к роботу?
– Люди, которым повезло меньше тебя. – Она бросила на меня свой привычный взгляд. – У которых нет кого-нибудь вроде меня. Плохие воспоминания не мучают? Поделиться не хочешь, милый?
– Я нашел две своих бабочки. Они были разрезаны пополам.
Ривер одарила меня очередным взглядом из своего богатого арсенала и продолжила работу. Только она одна была способна сердито монтировать нейронные интерфейсы.
– И что мы с ним будем делать, когда ты его починишь? – спросил я спустя несколько минут молчания.
– Наверное, высадим где-нибудь, где он будет нужен.
– Хорошая мысль.
– А хочешь, я тебе скажу еще одну хорошую мысль? – Она все так же не поднимала глаз – была занята делом. – Не надо. Не считай, сколько детей было тогда на Галлифрее. Никогда не считай. А если уже сосчитал, изо всех сил постарайся забыть.
– Почему?
– Потому что ты живешь в машине времени. Вся история происходит там, за этими дверьми, одновременно. В лучшие времена это значит, что все твои знакомые до сих по живы и ты ждешь не дождешься поскорее увидеть их снова. В худшие – все мертвы, а ты хочешь только метаться по Вселенной, делая вид, что можешь это исправить. – Она посмотрела на меня. – Я знаю, каким ты мне нравишься больше.
И вновь Ривер была такой живой. Я вспомнил ее – изуродованную, сожженную, мертвую – в глубинах Библиотеки.
– А что, если есть на свете люди, которые погибли из-за меня? – спросил я. – Которых я должен был спасти?
– Люди умирают. Все и везде. Мы оплакиваем их и живем дальше. Так мы воздаем дань умершим. Так мы прощаем себя, когда они рядом и когда их нет.
Ривер снова вернулась к делу, и я был очень рад, что она не видит моего лица.
Я знал, что о детях Галлифрея она спросит меня еще не раз. Но мне предстоял лишь один разговор о них. Как и прежде, линии времени лишили меня воспоминаний о нем, но я знал, что в темнице наступит тишина, которая будет нарушена. Что бы я ни собирался ответить, когда вернусь туда снова, мой ответ должен был повергнуть в ярость того, кто его услышит.
Третье мое путешествие из Ричмонда в Тауэр выдалось самым странным, – вероятно, потому что я знал, что оно станет последним. Остальные разговаривали, и каждый раз их слова возникали в моей памяти дважды с разных сторон. Когда было нужно, я и сам отвечал им, и в эти мгновения мои собственные реплики тоже вспоминались мне со стороны. Я произносил их механически, как клоун-робот. Но знал, что в темнице все будет иначе. Наступит тишина, а затем – ярость, и я не мог вспомнить почему, как ни пытался. На горизонте показался Тауэр, и, когда мы ехали вдоль реки, я почувствовал страх – мне было страшно как никогда. Пришла третья и последняя пора моего приговора.
На этот раз я запомнил и резкий затхлый запах, и шуршание крыс. Старик барабанил в дверь и что-то кричал, а капитан Пижон бегал вдоль стен темницы, притворяясь, что оценивает их плотность, или в чем я там пытался себя убедить, когда был им. Я играл свою роль – искал на полу гвоздь. Сотни лет я знал, что именно так передам сообщение Кейт и Кларе. Я начал выцарапывать цифры на стене, позволив остальным вести беседу и подавая голос лишь тогда, когда помнил, что делал это. И все же я не знал, как именно нарушится молчание и кто из нас разозлится.
– Зачем так по-детски коверкать слова? – спросил старикан. – Почему вы стыдитесь вести себя как взрослые люди?
Пришло время обернуться и посмотреть на него. Сказать ему правду одним взглядом. Из-за тебя. Мы стыдимся тебя.
И снова озадаченность в ответ. Он был таким обычным. Сломленным, подавленным. Даже отчаявшимся. Его глаза были вовсе не лезвиями, а открытыми ранами. Я ожидал увидеть лик убийцы. В некотором смысле даже хотел. Было бы гораздо проще увидеть в нем губителя миллиардов, осудить забытую, ненавистную часть себя, которую я отверг и оставил позади. Но старик, что стоял передо мной, оказался совсем не таким. Он был добрым, смелым, измученным. Сестры Карна сказали, что сделают меня воином, но кем бы этот человек себя ни считал, чего бы ни сотворил во имя своих убеждений, воином в глубине души он никогда не был. Неужели Сестры мне солгали? Что было в том кубке на самом деле? Если буду жив, однажды спрошу об этом Охилу.
Но сейчас я понял природу ужаса, который читался на моем лице, – этот человек был мной. Не кем-то другим, не чужеродным подобием – всего лишь Доктором. Человек, который восстал против своих, убил детей целой планеты, был и всегда оставался мной. Просто мной. В ужасе на моем лице отражалась целая жизнь, которую мне предстояло прожить с этим знанием.
