Луна садится. До рассвета два часа. Мы слышим, как во вражеском лагере пакуют вьюки. С первыми солнечными лучами Спитамен снимется с места. Может, в конце концов нам с Лукой посчастливится уцелеть.
Но когда небо светлеет, наши надежды улетучиваются.
Причем угрожают нам уже не воины.
Местные жители. Со стороны Мараканды движется толпа женщин с детьми. У них праздник, они пришли мародерствовать, обдирая с останков все, что не успели забрать соплеменники.
И уж они-то ничего не пропустят.
Мы с Лукой остервенело подрываем берег, выкапывая себе норы, куда забиваемся, словно крысы. Но все бесполезно: толпа привела с собой собак, те обнаруживают нас в считаные минуты.
Женщины и мальчишки поднимают страшный шум, а когда согдийские копейщики вытаскивают нас из укрытия, пускают в ход камни и палки. Мою и без того поврежденную руку чуть не выдергивают из сустава. Нас колют ножами, дергают за волосы, нам норовят выцарапать глаза. Все выкрикивают два слова — «утан» и «кунан», что, как поздней выясняется, означает «пожиратели дерьма» и «паршивые псы». Мы не только не сопротивляемся, но на всякий случай пытаемся притвориться совсем уж жалкими и беспомощными, но толку от этого никакого. Слабость вызывает у толпы не сочувствие, а еще большую ярость, однако в конечном счете именно это нас и спасает. В отличие от все сильней распаляющейся оравы, уже готовой разорвать нас на части, патруль имеет какое-то представление о воинской дисциплине. «Нельзя убивать пленных, не допросив их», — всплывает, наверное, в головах караульных, и они укрывают нас от камней и палок своими щитами.
Однако, что теперь с нами делать, никто толком не знает. Спитамен с авангардом успел ускакать, остальная часть войска уже покидает лагерь. Происходит короткое совещание, мы с Лукой мало что в нем понимаем, но основную суть все же ухватываем, ибо ситуация говорит за себя. Возиться с нами, охранять, чтобы мы не сбежали, и вообще себя как-то связывать никому, разумеется, неохота. Лучше опять бросить нас на растерзание старым мегерам и отделаться от обузы. Бой закончился, скальпы, снятые с безоружных, не скальпы, а ничего ценного, чтобы поживиться, при нас вроде бы нет…
— Выкуп! — ору я изо всей мочи, насколько позволяют отбитые бока, не очень, впрочем, надеясь, что они воспримут мой выкрик всерьез, а скорей для Луки. Пусть думает, что мы, может быть, еще выкрутимся.
За мою выходку меня бьют по макушке каменной гирькой, а когда я скрючиваюсь, втянув голову в плечи, проходятся по спине и рукам. Ощущение такое, будто мне в череп вогнали гвоздь, но, как ни странно, боль меня воскрешает. Во мне вскипает ярость, и я рад пробуждению этого живого чувства. Люди от природы лжецы, таков и я. Эти гады ни шиша от меня не получат! Я же выведаю у них все, что смогу, чтобы потом безжалостно отомстить им. Выкуп мерзавцам? Да ничего они не получат!
Правда, я решил так, а они, похоже, иначе. Мою идею вроде бы приняли на ура. Словно родную. Во всяком случае, наверху опять затевается говорильня, в то время как женщины норовят плюнуть в нас поверх щитов, а некоторые даже по-малому облегчаются в сложенные ладони, чтобы облить «грязных маков» мочой.
В конце концов шайка приходит к какому-то решению. Нас передают на попечение двух юных, с виду шестнадцатилетних, головорезов, которые связывают нам запястья, а концы веревок приматывают к хвостам вьючных лошадок. Всю дорогу потом и животных, и нас подгоняют ударами палок, так что мы движемся весьма резвой рысцой. Где-то на протяжении полумили нас сопровождают камнями, комьями грязи и улюлюканьем озверевшие бабы с молокососами, а мы с Лукой сносим все издевательства, не смея поднять глаз.
Дела наши плохи, но все идет к тому, что дальше будет лишь хуже.
26
Пять народов сплотилось вокруг Спитамена в борьбе против нас. Основной костяк его войска — это жители Бактрии и Согдианы, выходцы из афганских кланов, обитающих между Яксартом и Гиндукушем. Традиционно они пополняют ряды кавалерии, организованной еще персами и управляемой ими же и сейчас. Пехоту Волка составляют коренные афганцы из долин Панджшер, Кабул и Горбанд, а также из Газни и из Кандагара и, наконец, с восточных равнин, тянущихся до самой Артакоаны. Остальные его воины — скифы. Это уже самые настоящие дикари, которые делятся на саков, даанов и массагетов.
Саки, обитатели гор и пустынь, испокон веку кочуют, перегоняя от пастбища к пастбищу огромные стада скота. Их соседи дааны («разбойники») тоже в какой-то степени скотоводы, но и народу, и стад у них меньше, а потому они не гнушаются промышлять грабежом. Оба племени скитаются по расположенным за Яксартом так называемым Диким Землям, веками дававшим отпор попыткам правителей разных великих держав присоединить их к своим владениям. Но наибольший страх в этих, да и во всех прочих, краях внушают оседлым своим соотечественникам массагеты, прирожденные воины, презирающие физический труд и живущие исключительно за счет набегов. Эти не знающие себе равных наездники еще два века назад стяжали грозную славу, ибо, защищая родные приволья, они умудрились убить самого Кира Великого.
Именно этим дьяволам, точней, одной из их шаек, в руках которой уже находится с полдюжины македонцев, и передают нас с Лукой. Силы, только что разгромившие нашу колонну, рассеялись. Спитамен с согдийцами и бактрийцами умчался в Мараканду, саки и дааны вернулись в свои селения, верней сказать, в стойбища, к своим кибиткам, женам и детям, а массагеты двинулись на север, к Яксарту. Правда, говорить о каком-то общем исходе тут затруднительно: каждый клан сам себе голова. Хочет — движется, хочет — стоит, хочет — вообще отделяется от всех прочих.
Нам с Лукой бросают тряпье, такое драное, что сквозь дыры просвечивает голое тело. Глаза у нас постоянно завязаны, но и вслепую можно ориентироваться. К примеру, по звукам, по солнцу. Солнце указывает направление, а звуки говорят о другом. Они сообщают моему обострившемуся вдруг слуху, что табор, с каким мы кочуем, насчитывает около двух тысяч всадников. (Всего массагетов, как принято полагать, в Диких Землях сто тысяч, но все они разделены не менее чем на сотню родов.) Бражка, приглядывающая за нами, состоит человек из сорока, и заправляет в ней малый, не только знающий даанский говор, но и способный изъясняться на греческом. Так что мы вроде бы можем общаться. Правда, общение это весьма однобокое. Пленных приводят «на собеседование» с мешками на головах, дикарь выкрикивает вопросы, а если мы отвечаем недостаточно быстро или наши ответы ему не нравятся, охаживает нас дубинкой, которую мы не видим, но чувствуем ее вес.
Моя бедная башка просто раскалывается, рука страшно болит, но Луке приходится еще хуже. Рана на его лице продолжает кровоточить и грозит загноиться, он задыхается под мешковиной, которая почти не пропускает воздуха, но нимало не защищает от степной безжалостной мошкары. А ведь вдобавок ко всему этому у него повреждены два ребра и колено. Неудивительно, что нас с ним преследуют самые мрачные думы.
