— Не смей со мной так разговаривать.
— Да пошел ты! — заорал Паша с такой силой, что едва не задохнулся: злость, которую он пытался отыскать, вспыхнула как спичка.
Он перевел дыхание и вдруг растерялся. Отец стоял и смотрел на него, приоткрыв рот. На секунду Паше показалось, что от его грубости мир сейчас развалится на куски, но ничего не произошло. Он видел по глазам отца: тот пытался понять, что ему сделать в ответ на такое. Поставить в угол? Паша уже в нем сидит. Велеть выйти из комнаты? Они заперты. Накричать в ответ? Глупо. Оказывается, отец не всесильный герой — просто человек, который ошибся и пытается в этом кого-нибудь обвинить. От разочарования Паша вдруг сказал то, на что никогда не решался:
— Я… я всегда знал, что не нужен тебе. Мне просто… нравилось думать, что все не так, — голос не дрожал. Паше казалось, что все внутри у него заледенело. — После маминых похорон все пришли к нам домой, и я услышал… Какие-то родственники, две женщины. Они меня не видели, я за креслом прятался. Одна сказала: «Я всегда считала, что не надо им было так рано заводить ребенка. А теперь, без нее, как Валера справится? Он же такой молодой, ему надо новую жизнь начинать». Вторая сказала: «Я ему предложу взять ребенка. У меня своих трое, и четвертого подниму».
Паша вдруг почувствовал, что губы у него мокрые. Слеза щекотно сползла по щеке и залилась в рот, и он с силой зажмурился, чтобы избавиться от этого ощущения, но стало только хуже. Еще две выкатились из глаз и поползли вниз. Оттуда, где стоял отец, не доносилось ни звука, он даже не пытался перебить, и Паша зло вытер глаза рукавом.
— Я потом все думал, что, если сделаю что-то не так, ты передумаешь и отдашь меня им. А если буду хорошо учиться и хорошо себя вести, не стану сердить тебя, ты меня оставишь. Потом как-то… привык.
Сказать больше было нечего. Он с трудом, как старик, поднялся на ноги и пошел к раскладушке. На вид она казалась удобной, особенно после брезента под пляжным навесом. А у него было такое чувство, будто все кости в теле разом одряхлели и что-то тяжелое давит на грудь.
— Послушай меня… — начал отец, но Паша затряс головой, отгоняя от себя его голос.
— Отстань от меня, ладно? — устало сказал он. — Пожалуйста. Не надо ничего говорить.
Он лег, отвернувшись к стене, и с головой накрылся одеялом. От одеяла пахло отцом — чем-то неуловимым, что невозможно назвать точно, но что он узнал бы где угодно. От этого запаха ему хотелось разрыдаться, но слез больше не было, и он просто моргал, тупо глядя перед собой, пока веки не отяжелели и он не заснул.
Когда Паша открыл глаза, и без того скупой свет в комнате поблек. Отец сидел в ногах кровати и так внимательно глядел на противоположную стену, словно надеялся там что-то прочесть. Пашины ноги в облепленных краской кроссовках лежали у него на коленях.
Паша сел и подтянул к себе ноги. Отец посмотрел на него непонятным, разбитым взглядом, от которого Паше стало так неловко, что он встал и ушел в ванную.
Когда он вернулся, отец уже выглядел спокойным, как всегда, и Паша забрался на другой конец раскладушки, сцепив руки на коленях. Ему почему-то хотелось, чтобы отец сказал: «Убери грязные ноги с кровати». Но тот сказал совершенно другое:
— Хочешь, расскажу тебе обалденную историю?
Паша едва не вздрогнул. Так отец всегда начинал истории, которые рассказывал ему перед сном, когда он был маленьким. Паша даже не думал, что помнит эти слова, — и вдруг разозлился снова. Отец правда думает, что одним предложением можно все исправить?
— Больше всего я люблю картины с историей — те, что связаны с интересными людьми и событиями, — начал отец. — Знаешь, почему я сразу понял, что это Серов, когда увидел картину на сайте распродаж? Потому что видел ее раньше.
Повисло молчание.
— И где? — хмуро спросил Паша: он уже понял, что без этого отец не продолжит.
— На двух фотографиях Николая Второго, последнего русского императора: из Царскосельского дворца и из Тобольска, куда его отправили в ссылку. Я часто разглядываю фотографии известных людей начала двадцатого века — мне интересно, какие картины висели на стенах в их домах.
Он посматривал на Пашу с опаской, будто ожидал, что тот сейчас начнет драться, бить кулаком по стенам или вроде того. Но тот молчал, и отец заговорил снова:
— Я подумал: если император забрал картину даже в ссылку, значит, она ему очень нравилась. И вспомнил, что однажды читал историю, которую описывал один приятель художника Серова — того, который написал «Девочку с персиками».
— И еще три сотни других картин. Я знаю, кто такой Серов.
Отец удивленно кивнул и продолжил:
— В тысяча девятисотом году император заказал Серову свой портрет, и тот приехал в Царское Село. Этот портрет…
— Я знаю. В Третьяковке. Царь в сером мундире сидит, положив руки на стол, — перебил Паша. — Дальше рассказывай.
На этот раз взгляд отца задержался на нем чуть дольше.
— Мало кто знает, что в тот приезд Серов написал еще одну картину. В пересказе его приятеля эта история выглядела так. Однажды Серов увидел в саду двух маленьких дочек царя, которые качались на качелях. Серов сбегал за картоном и нарисовал их — они на него даже внимания не обратили, — а перед отъездом подарил картину царю. Тому она очень понравилась, и он сказал: «Здесь будто изображено само счастье».
Голос отца стал деловитым, твердым, словно он решил, что хоть кто-то здесь должен держать себя в руках.
— Этой картины нет ни в одном списке работ Серова, она просто исчезла. Кроме одного упоминания в письме, о ней вообще нет сведений. Так что никто и не искал. И вот я вижу на сайте, среди всякой ерунды, ту самую картину, что была на фотографиях. А когда увидел ее вживую, сразу понял — да, это Серов. Я его хоть на ощупь узнал бы.
— И откуда она там взялась? — вяло спросил Паша.
— Никто не знает, куда после революции делось личное имущество царской семьи. Наверное, кто-то взял картину себе, но боялся, что выяснят, кто на ней нарисован, и замазал имя художника. Старушка сказала, что отец и дед ее мужа были крупными партийными деятелями. Думаю, мы никогда не узнаем, как она им досталась. История увеличивает цену картины в сотни раз, но выгодно продать ее может только законный владелец — краденое на арт-рынке ценится дешево. Поэтому Сергей и придумал такой план.
— Какой? — Паша только сейчас сообразил, что не спросил, зачем, собственно, его отца здесь заперли.
— Когда его мать умрет, он унаследует все ее имущество и тогда сможет продать картину на аукционе. Главное, чтобы старушка не передала ее в Третьяковку. Он сказал, что она упрямая, свои решения никогда не меняет, и предложил мне украсть картину.
— Но зачем ему ты? Он мог сам это сделать или приказать Моржу.
— А ты соображаешь, — хмыкнул отец, будто заметил это первый раз в жизни, — хотя, возможно, так оно и было. — Про ценность картины знали только он и я, и он боялся, что мать заподозрит его. Поэтому ему нужны были доказательства, что это моих рук дело. Во всех комнатах ее дома он в каком-то приступе паранойи установил камеры слежения, которые у старушки, конечно, всегда выключены, но на юбилее, когда в доме будет полно народу, он уговорит ее их включить. Если на записи попадет, как я влезаю в окно и выношу картину, ему будет легко убедить мать, что он сам не имеет к этому отношения.
