Капля стекла с бешено выкрученной шеи Гумберта и упала вниз. Капля прокатилась по гладкому предплечью Мэри и упала на носок ее сапога. Пальцы Гумберта с черной грязью под ногтями хрустнули, выгнувшись паучьими лапами и скребанув по песку. Мэри мягко отступила назад, перекатившись с носка на пятку, и снова застыла, чуть повернувшись к Гончей левым боком. Гумберт нырнул вперед, прижавшись всем корпусом к земле и шипя, пуская слюну из уголка рта. Зрачки его заполнили всю радужку, губы оттянулись назад, подрагивая и выставляя напоказ оскаленные зубы. Гумберт тихо ворчал, потихоньку, как гремучая змея, начав описывать круг вокруг Мэри. И прыгнул. Ровно тогда, когда это казалось нереальным, когда его руки и ноги выгибались в совершенно немыслимых для человека углах.
Мэри не сдвинулась с места, лишь закусила губу и прищурилась. А Гумберта, замершего в полете и тянувшегося, тянувшегося к ее горлу, встретил рой жадно гудящих огненных искр-пчел. Гумберт закричал, уже падая. Рыжие полыхающие пчелы охватили его со всех сторон, деловито гудя, принялись за дело. Гумберт вспыхнул мгновенно. Затрещал, как смоляной факел, не переставая кричать. Тушить его никто не стал. Поединок стал уроком. Для всех. Гончие поняли свое место. Послушники командории поняли свое предназначение.
Тем вечером каждую Гончую ждал столб и хлыст. Как предостережение. Как будто им не хватило воняющей сгоревшим мясом и волосами головешки, еще утром раздавшей им свою неожиданную порцию синеватого жидкого молока. Мойра не издала ни звука, и только потом, стоя под водой, вытекающей из ржавой лейки, позволила себе молча поплакать. Но тогда же она поняла, что почти совсем привыкла.
В середине второго года обучения начались Ловы. То, ради чего Гончие и требовались Церкви. Гончие были глазами и носами командоров, отыскивающих дьявольских детей в пустошах Бойни. Гончие, выжившие и после адского семени, и после операционных Церкви, чуяли своих за милю. А иногда и больше. Мойра ненавидела Лов.
После первых трех она не могла вспомнить, что же там было. На четвертом помнила боль, когда ее тело ломалось, превращая ее в самого настоящего пса, пусть и не покрытого шерстью. На пятом – запомнила даже мерзкое чувство от проникновения в нее, в ее разъем, провода, соединенного с маской командора. Дальше… дальше она помнила каждый Лов.
Десятый оказался экзаменом и выпал на конец четвертого года в казарме. Их осталось всего пятнадцать, а из ее группы выжили только трое. Мисс Улыбка, Люк и она, Мойра-Тощага. На ее десятый Лов наставник Джабраил, совершивший паломничество из Фриско к ним, сделал ей подарок. Но сперва Мойра ничего не поняла, не вспомнила, не встревожилась.
Ее отца обратили недавно. Новости к ним попадали редко. Но про бурю, накрывшую Сайент-Таун, Мойра знала. И когда она, идя по следу, вывернула из-за сложенных кучкой камней лабиринта, ее ждала тварь, не так давно бывшая ее отцом. Тварь, жалкая, пускающая сопли вперемежку с толстыми нитками слюны. Тварь, слабая и несчастная. Адское семя сыграло с ним злую шутку, превратив в ничтожество, ковыляющее на толстых культях, оставшихся после сросшихся рук и ног. У твари не было даже зубов, вместо них дьявол дал отцу жесткие волосяные щетки. И все же, Мойра увидела это сразу и поняла немедленно, отец узнал свою дочь.
Отец Джабраил свистнул, заставив Мойру повернуться к нему. Кивнул на скулящее существо, прижатое к скале.
– Убей.
Мойра сглотнула.
– Убей.
Шевельнулся хлыст в левой руке. Правая держала прижатый к боку «упокоитель», его зрачок сорок пятого калибра следил за Мойрой. Та покачала головой, стараясь отползти в сторону. Поводок натянулся, и отец Джабраил покачал головой в ответ.
– Убей. Быстро, дьяволово отродье. Или умрешь сама.
Мойра замерла, подумав о нескольких вещах сразу.
О почти чистой голубой блузе, подаренной Мэри за последний Лов и ждавшей ее в шкафчике.
О том, что она хотела сегодня выспаться.
О Господе, любившем жестоко подшутить над своими овцами.
А потом она развернулась и выполнила требуемое. Голыми руками, быстро и не переставая кричать. Потому что, несмотря на мохнатые щетки, он еще мог говорить. И сознание не потерял. Остановилась Мойра, только когда кровь покрыла ее по пояс. В этот день она так и не надела новую чистую блузу.
В четырнадцать Мойра уже не была девственницей. На ее спине, плечах и ступнях красовались свежие тату, сделанные ночами в казарме, а список упокоенных ею дьяволовых детей мог заполнить небольшую записную книжку. В день рождения, именно так, Мойру разбудили и отправили в командорию. Прикрепили к молодому командору, сдающему экзамен на право носить кресты на наплечниках. Его звали Марк.
Pt. 13: The frayed ends of sanity
Мертвые не кусаются.
Они просто жрут.
Полковник Шепард, Седьмой рейнджерский
Здесь было заметно теплее. Пар уже не клубился, лишь чуть показывался на выдохе. И свет, идущий из-за панелей, закрывающих стены, лился другой. Не дрожащий серебристо-лунный и не ритмичный ало-багровый. Нет. Из-за темных резных панелей, покрытых поверх дерева лаком, наружу пробивались мертвенно-зеленые ровные блики.
Над блестящими чередующимися черными и белыми плитами под ногами стлался туман. Настоящий, полупрозрачный на уровне пояса и непроглядный у колен туман. Подкрашенный зеленью и переливающийся изумрудными искрами, он завивался спиралями и растекался в стороны болотной тинистой пленкой.
Звук шагов прятался в лениво-густых завитках, пропадал, растворяясь в ровном гулком шипении, идущем со всех сторон. Скрип кожаных ремней отражался от низких стен и потолка, выгнутого полукругом, и окончательно пропадал в темных, матово поблескивающих листьях странных растений вдоль стен. Широкие керамические горшки, державшие их в прошлой жизни, резко выстрелили под ногами звуком ломающихся костей.
Туман пах. Не водой или грибной сыростью, нет. Воздух, странно сухой и удивительно легкий, пах плохо. Сладко и резко. Гнилью и формалином, смертью и тем, что случается после нее. Моргом, где сломались холодильники и в прозекторской кипит работа.
Запах сбивал с толку. Окутывал со всех сторон, налегал на плечи, стараясь заставить остановиться и ждать. Тех, кто пах именно так, боятся. И как не хватало сейчас маски с баллоном смеси, чтобы дышать только ею… Но его старушка осталась наверху, там, откуда он упал. Чертова сладковатая вонь…
Поднести карабин к лицу и втянуть его запах. Сталь, нагревшийся пластик, пот на кончиках пальцев, смазка и сгоревший порох. Именно так сейчас пахнет надежда.
Усталость обнимала мягкой медвежьей лапой. Давила на спину, на шею, на плечи, натруженные весом наплечников и нагрудника. И чуть отступала, если провести пальцами по двум царапинам, вскрывшим металл посередине. Памяти о сгоревшей твари и ее когтях.
