В терем Игорь вернулся уже за полночь и мать тревожить не стал. Светлое материнское озарение так смягчило его душу, что он почти безо всякой вражды встретился с Олегом, отъезжающим в Нов-град, и передал ему письмо и поручения, а заодно подарки для новгородского тиуна и военачальников.
Утром Игорь узнал от теремных, что вчера ни к обеду, ни к вечере мать так и не выходила.
Он вошёл в материнскую светёлку и остолбенел: мать лежала на своём ложе, очи её были закрыты, а лик ещё хранил умиротворённую радость, в которой она пребывала вчера. Игоря поразила одежда матери: на ней было то самое платье из тонкой козьей кожи, в которое – Игорь это знал – она была одета, когда спасла отца от готской казни, и потом одевала ещё раз, перед самой его кончиной. Платье сие берегла она пуще всего на свете и не разрешала никому к нему даже прикасаться. А теперь вдруг… Старое тело иссохло, и одежда молодости была великовата. На тонком витом поясе висел старинный нож. На груди покоился кельтский торквис. Непокрытые волосы её были аккуратно зачёсаны и собраны в пучок на затылке. Сухие морщинистые руки лежали вдоль тела, на некоторых пальцах поблёскивали кольца с каменьями.
– Ты чего это, мамо… так обрядилась? – одними губами пролепетал Игорь, ещё не веря и не осознавая, что матери уже нет с ним, что она, в самом деле, ушла туда, откуда никто не возвращается…
Он осторожно подошёл и тронул её безжизненную руку, коснулся такого же холодного лика, и упал на колени. Разум ещё отказывался верить, а сердце уже билось гулко и часто, ощущая потерю. Никогда её уже не будет рядом, никогда более он не услышит её голоса, – ни доброго, ни строгого, никогда не сможет ей сказать, как он её любит, попросить прощения или совета, да и ничего более не сможет сказать, ничего! А ведь собирался, да так и не попросил прощения у матери за последнюю ссору с Олегом! Теперь уже и не попросит… Тело вслед за разумом и сердцем ответило глубоким содроганием и прорвалось неожиданными слезами, словно он был не седовласым князем и воином, а маленьким и беззащитным, одиноким во всём мире ребёнком. Он плакал от отчаяния и собственного бессилия, просил прощения у любимой матери, просил и плакал от ясного осознания того, что уже поздно просить…
Спустя время, превозмогая разбитость тела и пустоту души, он встал от смертного одра матери и заметил на небольшом столике, стоявшем подле, красный сафьяновый мешочек с рунами. Одна лежала отдельно, а рядом береста с последней просьбой матери, написанной её твёрдой рукой. «Сынок, похорони меня по старому кельтскому обычаю, в лесу, под дубом с омелой». Далее шёл список, что из вещей необходимо положить в могилу, чтобы пользоваться ими на Том Свете, в ожидании, когда душа обретёт новое тело, и опять вернётся в сей мир. Только когда это будет, неведомо…
Игорь взглянул на извлечённую из мешочка руну. Это была «луис», что означает «ольха», дерево волшебной защиты. Мать посылала ему знак защиты от всех грозящих напастей.
На непослушных ногах, вытирая застилавшие очи слёзы, Игорь пошёл вон из горенки, держа в руках красный сафьяновый мешочек…
Олег вернулся из Новгородской земли в Киев уже под вечер, быстро темнело. Прямо с пристани он подался в изведывательский дом и там после дальней дороги с затаённым волнением улёгся на то самое ложе, которое они не единожды делили с Ольгой-Прекрасой в прошлое лето. Он разумел, что, скорее всего, не увидит её до своего отъезда из Киева, а, может, они не свидятся больше никогда. И потому он мысленно попросил прощения и у неё, и у Игоря, и у Всевышнего, и даже у брата Андрея, чувствуя себя виноватым перед всеми и окончательно уразумев: чем скорее он уедет, тем лучше будет для всех. Завтра непременно надо сходить в церковь, помолиться за отпущение своих грехов. Да в свой малый терем наведаться, собрать в дорогу самое ценное, а остальное, по старому обычаю, раздать друзьям и знакомым, остающимся здесь, на добрую память о себе, чтоб сохранялась незримая нить связи, пока будут в ходу у друзей эти вещи.
Рано утром Олег выехал из Ратного стана, – не хотелось ненароком столкнуться с кем-то из княжеских гридней. Однако едва он передал коня заспанному старому конюшенному и повернулся, чтобы идти к своему терему, как тут же столкнулся с Игорем. Воевода даже пожалел, что ещё с вечера отпустил домой стременного, тогда бы он отвёл коня на конюшню, и удалось избежать встречи с князем. Однако в следующий миг вид и поведение Игоря так поразили Олега, что он даже несколько растерялся. Навстречу шёл другой человек, – постаревший, отрешённый, даже походка и осанка князя были иными. Он тихо поздоровался с Олегом, в очах не было ни злобы, ни сдержанной ненависти, только какая-то непривычная тихая печаль и тоска. Князь принял повод от конюшенного, отчего-то рядом не было его Зиморода. Так же молча сел на коня и в отрешённой задумчивости покинул двор, как всегда, в сопровождении двух неотлучных охоронцев. Воевода с изумлением глядел ему вслед, ничего не понимая.
– Тяжко переживает наш князь, оно и понятно, как не переживать смерть матери, – проговорил пожилой конюшенный и сокрушённо покачал головой.
– Смерть кого? – будто не расслышав, переспросил Олег.
– Мать-Ефанда умерла, – печально повторил конюшенный. – Сразу после твоего отъезда…
Олег как-то растерянно кивнул, ещё не полностью уразумев то, что сказал ему старый воин, и пошёл к своему терему, с каждым шагом постигая неожиданную весть.
Неужто, больше нет тётки Ефанды? В это никак не верилось. Строгая, немногословная, она никогда не жаловалась на своё здоровье. О ней, не менее чем о её вещем брате, ходило множество слухов, одни её любили и были благодарны за исцеление, другие втайне побаивались. Она была неотделима от Игоря и самого существования княжеского терема, являлась связующей нитью с ушедшими Рарогом и Олегом Вещим, и вдруг… не может того быть!
«Постой, но коли тётки Ефанды больше нет, то… то это значит, что не осталось никого, кто поведал бы правду о смерти Олега Вещего, – обожгла сознание острая, как восточный кинжал, мысль. Воевода вдруг стал осознавать, что, в самом деле, случилось. – А я ведь так хотел выспросить всё у тётки после возвращения в Киев. Теперь эта тайна ушла вместе с ней, навсегда»…
Через три дня Олег со своей малой дружиной покидал Киев. Желающих отправиться с воеводой в Чехию набралось около двух сотен, в основном это были варяги с нурманами, срок договора которых с князем Игорем истёк после похода. Также некоторые из местных христиан, кои считали, что лепше служить крещёному князю, а не язычнику.
Ранним утром, покачиваясь в добротном франкском седле на своём крепком сером в крупных яблоках коне, Олег глядел на град, давно ставший ему родным, и тоска расставания сжимала сердце, а думы сами собой возвращали к тому часу, когда он ещё отроком покидал родной Изборск. Всё повторилось через столько лет. Только тогда впереди была надежда, что отец, князь Ольг, признает и примет его. Теперь же там, в неведомой стороне, всё надо будет начинать сначала, и не в юные годы, а считай в пять десятков лет. Но, с другой стороны, и опыта побольше, и дружина надёжная, в боях проверенная. Он придержал коня и в последний раз оглянулся на родной терем.
