Утица на Буланом привезла часть дров из своих запасов, да и Лемеш уже сноровисто рубил ближайший валежник, так что теперь холода были не страшны.
В один из дней вернулся настоящий зимний мороз, совсем как в тот злополучный час, когда Лемеш покалечился. Но к вечеру погода изменилась: неожиданно потянул полуденник, быстро нагнал на только что ясное небо вначале лёгкие серые, а потом и тёмные тучи. Снег под ногами перестал скрипеть, как несмазанные петли двери у худого хозяина, а когда окончательно стемнело, в воздухе заплясали редкие, но большие и пушистые снежинки. Луна скрылась в мохнатых покрывалах, и только серебристые нити снегопада тянулись с небес на землю, развешивая повсюду кисейные кружева.
В эту ночь снова где-то совсем близко призывно выли волки, будто подпевая вою разыгравшегося к полуночи ветра. Но огнищанин уже попривык к таким «песням» и скоро задремал после хлопот по хозяйству.
Какой-то странный сон, когда за ним, ещё мальцом, гонится некто невидимый, но страшный, заставил огнищанина проснуться от собственного крика. Боясь, что разбудил Утицу, он тихо позвал её, но жена не ответила. «Спит крепко», – решил муж и прислушался, но не услышал её обычного тихого посапывания. Ещё послушал и осторожно встал. За занавеской никого не было. «Так уже было в прошлый раз, – успокоил себя Лемеш, – сейчас придёт». Но мгновения ожидания текли, а Утица не появлялась. Беспокойство всё сильнее охватывало Лемеша. Наконец, огнищанин встал и оделся, привычно прихватил топор и нож, всё время ожидая, что вот войдёт лесная жена и сурово молвит, что беспокоиться о ней нечего. Однако вот он уже под метельными порывами стоит подле своей землянки, а жены всё нет. Куда идти, где она может быть? Ветер всё выше наметает сугробы свежего снега. Со стороны леса опять послышался громкий вой. Лемеш вглядывался в ночные очертания своего подворья, – встревоженное сознание уже рисовало картины одна ужаснее другой, перед очами почти наяву замелькали оскаленные волчьи пасти… Уже не помня себя от тревожных мыслей, он побрёл через сугробы прямо на волчий зов к лесу. Зачем он это сделал, и чем мог помочь несчастной жене, огнищанин не думал, он ни о чём сейчас не мог спокойно думать, она исчезла – и нужно было что-то делать, и он шёл, иногда проваливаясь почти по пояс в сугробы, вцепившись в деревянную рукоять топора. Ветер дул одесную, снег стегал чело и открытую часть лика, впереди сквозь круговерть метели неясно обрисовалась большая старая сосна, как одинокий дозорный перед тёмной громадой лесной чащи. Дойдя до неё, огнищанин остановился, чтобы перевести дыхание, он давно не хаживал с рогатиной на такое расстояние, но боли в сломанной ноге не чуял, кажется, он вообще перестал что-либо чувствовать. Ветер вдруг ослабел на какое-то время, будто решил отдохнуть перед новым зарядом снега. В этот миг даже луна вынырнула из своих облачных перин и залила ненадолго всё холодным серебристым светом, – и пляску снежной кутерьмы, и свежие сугробы, простеленные по уже кое-где потемневшему от недавних оттепелей насту.
То, что увидел в следующее мгновение огнищанин, обездвижило его и сделало на какое-то время немым. На небольшом холме у края леса сидела на высоком пне Утица, рядом с ней стояла большая волчица, которую жена поглаживала по голове и загривку, а ошую у её ног, словно домашний пёс, сидел матёрый волк. Напротив стояли два подъярка, внимательно глядя на старших, лишь иногда немного повизгивая и склоняя набок лобастые головы. Жена и волчица поглядели друг другу в очи, и волчица взвыла коротко и повелительно. Матёрый волк подошёл к подъяркам и они, будто обсуждая что-то, принялись тыкаться друг с другом носами. Утица встала с пня, на котором сидела, обняла волчицу, погладила за ухом матёрого и потрепала по холкам подъярков. Матёрый негромко не то рыкнул, не то как-то странно тявкнул, и один из подъярков, отойдя в сторону, вытащил из-под куста что-то большое и тёмное, крепче схватив зубами, поволок по снегу, затрусив вслед за женой, которая, махнув волкам рукой, пошла быстрой своей походкой к жилищу. Лемеш сполз по сосновому стволу, ноги его подкосились, когда Утица и волк прошли мимо него шагах в тридцати. Волк не услышал его запаха, потому что шли они с Утицей со стороны ветра. Жена и волк быстро скрылись в сумраке метельной ночи, облака снова поглотили полную луну, а метель завыла, закружила с новой силой, как будто специально дала огнищанину возможность увидеть сокровенное, и снова задёрнула вьюжную занавеску. Непроглядная метельная ночь опять поглотила всё вокруг, и в пяти шагах ничего уже было не различить. Поражённый только что увиденным, огнищанин всё сидел под сосной, ошеломлённый и растерянный. Из темноты вынырнуло нечто большое и тёмное и, радостно тявкнув, бросилось к нему. Это был его пёс, он первым делом облизал лик своего всё ещё неподвижного хозяина и с громким лаем стал тянуть его за полу тулупа, понуждая встать и идти домой.
Когда он вернулся в землянку, встревоженная Утица встретила его у ступенек. Он глядел ей в очи и молчал, не слыша её взволнованных вопросов о том, куда он пропал среди ночи. Она тоже взволновалась, понимая и чувствуя, что произошло нечто, но пока не могла точно понять, что именно.
– Скажи, Утица, ты оборотень? Не бойся, я никому не скажу, ты же мне жизнь спасла, из нави вытащила, скажи правду! Я видел тебя с волками, ты на пне сидела, а рядом волчица и матёрый волк… – голос огнищанина был хриплым и чужим, как в тот раз, когда его замерзающего тормошила и растирала снегом Утица.
Лесная жительница ничего не молвила в ответ, зато так на него поглядела, как могут смотреть только жёны, тогда человек чувствует себя не то младенцем, не то убогим или ещё того хуже. Обычно мужи от такого взгляда вначале не могут найти слов, а потом вспыхивают, как сухой хворост на горячих углях. То же случилось и с огнищанином. Он некоторое время моргал очами под невыносимым женским взглядом, а потом сразу сорвался на крик:
– Отчего ты на меня глядишь, как на умалишённого или как на дитя неразумное, я же тебя спросил, я видел, как ты и волки, я…
– Тебе уже шесть десятков скоро будет, а ты, как тот малец, всё в сказки веришь? – Наконец сжалилась над ним Утица. – Как мне на тебя глядеть, – вдруг тоже перешла она почти на крик, – коли у тебя ум мужской есть, а сердца нет. Вот возьму сейчас, оборочусь волчицей и разорву тебя, бестолкового, в клочья! – Она отошла вглубь жилища и скрылась за своей занавеской.
Вскоре оттуда послышались непонятные звуки, словно кто пил и давился водой, перемежая глотки шумными вздохами.
Лемеш позвал, но звуки только усилились.
Взяв горящую плошку с бараньим жиром, он несмело отодвинул занавеску.
Утица, закрыв лик своими сухими маленькими ладошками, беззвучно плакала, иногда шумно вздыхая и глотая слёзы.
Лемеш совсем растерялся, он давно не видел женских слёз.
– Ну, что ты, Утица, – пробормотал он, – ну, будет, что ж ты так плачешь, а? Ну, прости меня, дурня старого… Это я так, сгоряча, я тебе должен быть благодарен, а кто ты есть, не моё дело…
Утица опять шумно вздохнула, утёрла слёзы и молвила почти спокойно:
– Я уж не помню, когда в последний раз плакала. – Потом подняла блестящие очи на Лемеша и сказала устало, но неожиданно твёрдо: – Давай, снимай тулуп и садись на скамью. – Лемеш послушно сел, совсем сбитый с толку её поведением, и тоном, да и своим, кажется, тоже не меньше. – Ту волчицу я зову Мать, – пояснила Утица, садясь за столом напротив. – Она ко мне сама пришла, когда стрела охотника уложила её волка, а вторая застряла у неё в загривке. Следом за ней трусил маленький волчонок, она его ещё молоком кормила, оттого я и стала звать её Мать. Теперь он вырос, но я его по-прежнему зову Малыш, он не обижается. Подъярки – это его детки, а жена его в ловчей петле погибла, мы тогда так все по ней горевали. Они – моя лесная семья. Когда им было трудно, я им помогала, а когда мне, то они меня без помощи не оставляли. Вот и сегодня у них была добрая охота, и они принесли мне в подарок кусок кабана. Я у них, выходит, как старшая в семье, волки ведь не живут так долго, как люди, а мне уже под сорок, по волчьим меркам древняя совсем… – Тихо проговорила жена и с тяжкой грустью улыбнулась.
