– Спасайте…его! Его! – вдруг, видимо, из последних сил прокричала из-за конопляной занавеси Утица.
Огнищанин застонал, обхватив голову руками:
– Да что же это… как это… как можно…
– Ты вот что, отец, иди пока, иди, – устало молвила повитуха, беря нож. И повернулась к помощнице: – Приготовь иглу и нить, потом зашить надо будет… Ничего, всё сделаем, как надо…
Лемеш сидел прямо на снегу, но не чуял холода, его огнём палило изнутри. И вдруг из нутра землянки послышались не стоны и крики, а тонкий высокий голос младенца. Огнищанин сорвался с места.
– Сын! – известила повитуха, входя из-за занавески с кричащим мальцом. Они с помощницей омыли младенца в воде из талого снега, завернули в мягкую холстинку, загодя вытканную Утицей, и повитуха, передав пищащий свёрток Лемешу, поспешила опять к роженице.
За занавеской было подозрительно тихо, может, жена уснула? Так, говорят, нельзя спать сразу после родов… Лемеш несмело заглянул в укромный уголок возле печки, в котором пряталась Утица, когда выхаживала его, раненого, и который теперь стал родовой колыбелью в его избушке. Он узрел, что лик Утицы обострился, был бледен даже в свете плошки, только очи блестели, как угольки.
– Ничего не могу поделать, руда не останавливается, – глухо молвила повитуха. – Завари крапивы, живо, – велела она помощнице, – там у меня в оклунке пучок сухой есть.
– Гляди, милая, вот он, наш сын, ты чудо свершила, вот оно… – Проговорил взволнованный огнищанин, держа в огрубевших от работы руках, как нечто самое хрупкое на свете, живой свёрток с только что омытым младенцем. Он присел рядом с женой, осторожно и бережно показывая ей мальца. – Может, покормить надо, – обернулся он к повитухе. – К груди материнской приложить?
– Нет у неё молока, перегорело всё в родах горячечных, – тяжко вздохнула та.
Крапивное варево было готово, но Утица смогла сделать только глоток, остальное пролилось. Жива в ней иссякала на очах поражённого горем мужа. Передав мальца помощнице, дрожащей натруженной рукой он взял тонкую почти невесомую длань жены. Нечто подобие улыбки, печальной и радостной одновременно, озарило лик Утицы.
– Вот и выполнили мы слово, перед богами изречённое… до смертного часа вместе были… – молвила она едва слышно. Потом речь её стала несвязной, она ещё что-то шептала, еле шевеля устами, и, не находящий себе места, Лемеш слышал скорее уже её мысли, а не слова. – Всё-таки мы смогли одолеть… сын у нас, сын… береги его… Я с тобой завсегда буду, любый…
Оба понимали, что обессиленная Утица тихо уходит в навь, и никто не в силах того ухода остановить. Как страшно, когда на твоих руках умирает самый близкий человек, ты разумеешь это, но ничего поделать не можешь. Последние мгновения истекают вместе с рудой, ты сильный телом, но не можешь остановить истечения живы из самого дорогого человека, и в сей миг не только понимаешь разумом, но и чувствуешь всем своим рвущимся на части сердцем и каждой внутренней струной и жилой, что расстаёшься с самым дорогим человеком навсегда!
Утица закрыла очи и затихла с печальной и счастливой улыбкой на ещё тёплых устах. Полыхая в тяжко-горячем пламени горя, Лемеш сильнее сжал сухую длань любимой, будто этим мог удержать её в мире живых ещё на одно, самое короткое мгновение, и почувствовал, как ушла из неё жизнь, вся до последней капли. Так улетают птицы из гнезда, так уходит сок из засыхающего древа, так иссякает в роднике живительная влага. И приходит Смерть, равнодушная и беспощадная, отнимая тех, кого мы так любили и с кем были связаны тысячами живых нитей, враз отсекая их своей острой косой.
Повитуха, подойдя, глянула на недвижную роженицу, потом приподняла веко.
– Скончалась, сердешная… не выдержала… горе-то какое… – запричитала она.
За стенами землянки, со стороны леса, вдруг послышался волчий вой, такой тоскливый и протяжный, что у всех похолодела кровь в жилах. Повитуха с помощницей боязливо переглянулись, невольно придвинувшись ближе. А потом и вовсе схватились одна за другую, оттого что Лемеш, сгорая в огне нежданной утраты и острой душевной боли, вскричал не хуже матёрого волка. Он не то выл, не то стонал, не то рыдал, и глас его смешивался с волчьим воем, соединяясь в одном непомерно тяжком горе потери. Так он стенал много лет назад, когда потерял свою первую семью. Такая же безмерная беда, горько-полынная, до тошноты и кругов перед очами, накрыла его почти с головой. И только некий оселок в сознании не позволял забыться, потому что по въевшейся огнищанской привычке он знал, что держит ответ не только за себя, но и за ждущую его мозолистых рук пашню, и за домашний скот, и за этих испуганных повитух, и за крошечный комочек жизни, оставленный ему ушедшей на Тот Свет любимой…
Когда огнищанин, обессилев, затих, обнимая недвижно лежащую на ложе жену, он, наконец, услышал слова бабки и её молодой помощницы, что глядели на него с неким суеверным страхом.
– Ты того, кормилицу сыщи, – молвила осторожно повитуха, – а то ведь коровье или козье молоко не так дитя принимает, как материнское, да и как тебе одному и с хозяйством и с мальцом управляться. Вишь, как надрывается, прям не голосит, а звенит, чистый тебе Звенислав!
Лемеш, как больной, поднялся и сел у изголовья недвижной жены.
– А чего искать, вон у Добролады молока на троих хватит, а у неё дочурка одна, – подала голос помощница повитухи. – К ней везти мальца поскорей надо, голодный ведь, только волки там, совсем близко воют… – со страхом глянула она на дверь землянки.
– То не волки, то мой пёс смерть почуял, – мрачно выдавил Лемеш, хмуро глянув на говорившую. – Поехали, заодно и вас отвезу. – Он тяжело встал, и, последний раз проведя шершавой дланью по застывшему лику мёртвой жены, сгорбившись, направился к двери.
– А как же с женою быть, может, из веси нашей кого в помощь прислать? – спросила помощница, глянув на умершую.
– Я сам, никого не нужно присылать, – отрывисто ответил муж, отправляясь в амбар за зерном и прочими припасами для повитух и будущей кормилицы его первенца.
За деревьями на поляне, подняв умные и чуткие морды к узкому серпику новой луны, сидели волки. Громче всех трубным гласом выл Малыш, ему вторила Мать, следом подхватывали уже выросшие подъярки. На некотором расстоянии от лесных собратьев, также задрав к небу свою лохматую голову, подвывал большой чёрный пёс. И Лемешу казалось, что от этого холодного и тоскливого воя тоже пахло смертью.
– Я всё сделаю, как ты велела, родная, – тихо, как бы про себя, продолжал говорить с Утицей почерневший от горя огнищанин. – Вместе в радости стояли перед Триглавом священным, а теперь, перед ликом Мары, я тоже не стану свидетелей звать, мы в сей час будем вместе, только ты и я. Вот отвезу сыночка нашего, и вернусь, я скоро, погоди меня, я скоро…
Он всё приготовил и провёл из землянки к саням, уже стоявшим за воротами, изрядно перепуганных повитуху и её помощницу. Едва жёны с кричащим Звениславом поспешно уселись на сено, конь Лемеша, также чуявший близость волков, живо повлёк широкие розвальни по ещё неглубокому снегу.
