Удивление и растерянность отразились на недавно суровом лике Песаха. Он оглянулся на сопровождавших войско тудунов, вымоливших помощь у Бека, но те и сами были в неменьшей растерянности, чем блистающий дорогой римской бронёй глава хазарского воинства.
– Может, урусы просто испугались предстоящего сражения? – неуверенно предположил тудун Корши, – их ведь намного меньше…
– А может они завлекают нас в хитро расставленную ловушку? – молвил Песах, и оба тудуна поглядели на него с уважением.
– Урусы обычно не настолько хитры и стараются одержать верх силой своих клинков и яростью воинов, но кто знает. Этот Хельга, как только что донёс оставленный мною соглядатай, зовётся Моравским, потому что он каган чехов и моравов, а там, в Европе, хитрости и вероломства хватает, мог научиться. – В раздумье проговорил сухощавый и подвижный тудун Самкерца.
– Что будем делать, булшицы? Хамалех велел нам изгнать урусов из Таврики, значит, надо переправляться на другую сторону Боспора? – спросил начальник лариссиев.
Песах задумался. Сейчас все смотрят на него, и нужно принять решение.
– Я думаю, что нам нужно сейчас собрать все подходящие для переправы корабли и баржи, но высадиться не возле Корши, а там, где этот самый Хельга нас не ждёт, верно, Залман? – обратился Песах к тудуну Корши.
– Конечно, булшицы, я проведу, я хорошо знаю весь полуостров, который греки зовут Гераклейским, – с опаской и услужливостью одновременно откликнулся тудун.
– Хорошо, – кивнул Песах, удовлетворённый тем, что нашлось на кого возложить ответственность, – прикажи искать всё, что пригодно к переправе.
Однако погода быстро портилась, и когда собрали нужное количество разных торговых, рыбацких и прочих судов оказалось, что плыть нельзя из-за сильного ветра.
Прошли сутки, ветер сменился так же быстро, как возник, поверхность пролива перестала бугриться и швырять на мокрый берег злые пенные брызги, духи вод постепенно смирили свой гнев. Сон наяву, начавшийся в тот миг, когда неожиданно, будто силой неведомого колдовства, он, Песах из торговца оружием стал полководцем, продолжался. Три тысячи запылённых, пропахших потом воинов, повинуясь его приказу, звеня железом конских удил и оружия, негромко переругиваясь меж собой и понукая коней, не желающих покидать привычную земную твердь и ступать на шаткие мостки, чтобы оказаться на баржах и купеческих судах, начали погрузку. Все эти тысячи сильных и храбрых нукеров по его, Песаха, повелению, готовы ринуться в смертельную схватку с жестоким и грозным противником. Он понимал разумом, но всё равно до конца не верил в это.
Вскоре вереница судов с хазарскими воинами и лошадьми двинулась вначале вдоль берега на полдень и только потом повернула к Боспорской протоке, пересекла её и с осторожностью приблизилась к берегу. С великим облегчением покинули хазары нелюбимые ими суда и пересели на коней, двинувшись сушей в сторону Корши, прощупывая путь передовыми дозорами. Волнение снова охватило полководца Песаха. Он повелел дозорным без его разрешения не вступать с урусами в схватку, даже если тех будет намного меньше, чем воинов Хазарии.
– Если урусы приготовили нам западню, – пояснил свой приказ Песах, – они могут заманить в неё, соблазнив наших воинов напасть на их малочисленный отряд.
– Очень предусмотрительное и обдуманное решение, – согласно закивали оба тудуна. А сам «полководец» изо всех сил старался выглядеть суровым и сосредоточенным, чтобы никто не заметил его страха и внутренней растерянности перед противником и предстоящим боем. Сердце колотилось так гулко, что, казалось, его могут услышать даже сквозь золочёную римскую броню.
В ожидании сообщения от дозорных, желая успокоить тело и мысли, Песах вынул меч из ножен и стал, вращая его в руке, описывать сверкающие круги, перехватывая клинок из руки в руку и всё ускоряя быстроту вращения.
– Булшицы, урусы снова ускользнули! – проговорил, войдя в открытый греческий дворик, командир дозорного полка. Меч со звоном покатился по каменным плитам, которыми был устлан дворик.
– Как, опять? – на лике Песаха отразились растерянность, недоумение и ещё что – то, похожее скорее на отчаяние.
– Они покинули своё селение, где строят лодьи, оставили смолу, канаты, дерево и старые морские лодьи, что были построены давно, – доложил дозорный начальник, склонившись при этом и опустив очи, чтобы показать, что он не видит растерянности Песаха. Молчаливый телохранитель быстро подобрал обронённый меч и подал хозяину. Дозорный, выждав положенное время, по знаку Песаха удалился.
«Всё это похоже на проделки мага или удивительный сон наяву, но я, кажется, в самом деле, изгоняю урусов из Таврики! – пробормотал сам себе полководец. – Они уходят даже без сражения, грозные, отчаянные урусы уходят без боя. Невероятно! Если только это не их какая-то коварная хитрость. Нужно быть осторожным, поэтому посёлок урусов я пока не трону, а пойду дальше по их свежему следу».
– Запомните, – Песах обвёл своих тысяцких и сотников угрюмым взглядом, – тот, чьи воины нарушат мой приказ и подойдут к урусам ближе, чем на треть конского гона, будет казнён вместе со своими воинами.
Не только сам Песах, но и его тысяцкие и сотники чувствовали необычность положения, поведение противника было необъяснимым и потому пугающим. Каждый миг опытные воины – от простого нукера до тысяцкого – ждали неожиданного броска, коварного удара в спину или с самой неожиданной стороны… но его всё не было.
Когда русы прошли перешеек через Гнилое море, и Таврика осталась позади, хазары продолжали идти за воинами князя Олега на почтительном расстоянии, пока не дошли до места, где караванный шлях разделялся. На полночь, вдоль берега Непры, шёл путь на Киев, а одесную – к синему Дону, точнее к Переволоку между Доном и Ра-рекой, как звали Великую реку русы, или Итиль-рекой, как называли её хазары, волжские булгары, сувары и прочие тюркские племена и народы. Здесь хазарское воинство остановилось и более не следовало за дружиной русов.
Варяжско-моравская дружина продолжила идти к полуночи, дойдя до впадения в Непру реки Угла-Орели, переправились на правый берег Непры. Миновав место впадения в неё Сулы, сделали очередной привал. Когда все поели духмяной юшки из свежей рыбы со степными травами, князь Моравский Олег отозвал Ольгерда от кострища и о чём-то с ним долго говорил. И разговор сей, судя по выражения лиц обоих военачальников, был нерадостным.
Напряжённое ожидание так сжимало невидимыми, но весьма ощутимыми клещами сердце булшицы Песаха, что оно иногда замирало и, казалось, переставало биться. Это было очень неприятное чувство, всё время идти по следу грозного хищника, который в любой миг может сделать хитрый крюк, обойти и, оказавшись сзади, броситься на преследователя и перегрызть ему глотку. Отвратительное ощущение постоянной опасности и страх, что каждый твой следующий шаг может оказаться последним. Не мудрено, что всё это время булшицы был хмур и неразговорчив. Так они, будто связанные с непредсказуемым противником незримой, но прочной вервью, прошли до перешейка и, немного подождав, осторожно ступили на узкую полоску земли, отделяющую полуостров от большой земли. Здесь, в самом узком месте преимущество хазарского войска в численности не имело никакого значения, чем больше воинов, тем больше они будут мешать друг другу в случае схватки, а если урусы поджидают их в самом конце перешейка, где он расширяется, то это совсем плохо. Выходящие с перешейка хазарские аскеры будут попадать под клинки большего числа врагов, чем могут выстроить на неширокой полоске. От проклятой тишины гудело в голове, каждый шаг давался с трудом, ожидание смертельной схватки в столь гиблом месте напрягло все жилы, уже и без того звенящие, как все десять струн музыкальной цитры… У Песаха перед очами плясали тёмные круги, он неистово шептал молитвы, вдруг так ясно поняв, что ни успехи в торговле, ни всё золото, какое у него есть и какое он может заработать, ничего не значат перед возможной и такой близкой смертью. Опасность – она огромна, как чёрное небо над головой и холодна, как лезвие кинжала, приставленное ночью к горлу…
