Кудесник был росту среднего, плотен и кряжист, что твой дед лесовик, но подвижен и быстр, да и был он вовсе не дед, лет ему не более сорока, а может и того менее, в длинных, непокрытых шапкой волосах ни единой сединки. Очи внимательные, как у всех волхвов, с некой лукавой грустинкой, как у человека, который много ведает, да мало сказывает о том, что ему ведомо. Походка Избора была такой же быстрой, как и все его движения. Подтаявший за последние тёплые дни снег, превратившись за ночь в ледяной наст, ломался под ногами с громким сухим хрустом. Нежданно вернувшиеся вчера посланцы старухи-Зимы – крепкие морозы – снова сковали всё своими студёными перстами. Легко шагалось по знакомому до последнего кустика и пенька лесу. «Вот ещё немного повкушаю чистого да морозного, настоянного на хвое борового духу, и выйду к веси, что у самого Киева-града расположена и скоро с ним сольётся, пожалуй» – размышлял кудесник.
Вот уже и крайняя землянка, в которой живёт семья бражника, бывшего когда-то первым помощником у важного визанского купца, а потом пристрастившегося к греческому вину и постепенно потерявшему и крепкое подворье в граде недалеко от торжища, и работу, и всякое уважение людское. Имя нерадивого мужа истёрлось из людской памяти, и теперь никак, кроме Бражник, его никто не называл. Перебивался, где придётся, как рекут на торжище, «подай – принеси», жил с семьёй в землянке на самой киевской окраине. Жена его вначале пыталась вытащить мужа из пьянства, да постепенно и сама пристрастилась к хмельному зелью.
Проходя мимо землянки, волхв услышал жалобное подвывание куцехвостого пса.
– Странно, обычно эта животина просит у меня чего-нибудь поесть, а сегодня… – Избор остановился, взглянул на тощего стража, что, задрав морду, тоскливо завывал, и узрел в собачьих очах слёзы. – Непорядок, никак, беда стряслась… – Кудесник обошёл землянку и обратил внимание на волоковое окно, которое было не просто задвинуто, но ещё и оставшаяся щель заткнута грязной тряпицей. – В самом деле, похоже, беда стряслась, – взволновался Избор и толкнул дверь жилища. В лик ударило спёртым духом с сильным запахом гари. Неужто, пожар? – было первой мыслью, но огня он не увидел, да и пахнуло вовсе не жаром. Нехорошая догадка пронзила волхва, он бросился внутрь, уже не обращая внимания на столь резкий после чистого лесного духа смрад обители бражников, потому что почуял смерть. От этого ощущения всё тело, душа и разум кудесника вмиг собрались в единую чуткую цельность. Он осторожно передвигался в почти тёмной землянке, освещённой лишь распахнутой дверью, стараясь найти живую душу. Внутренним зраком ощущал он бездыханные человечьи тела, но в них не было живы: одно большое, ещё одно…вот поменьше, совсем маленькое… Он уже повернул обратно, когда ошую что-то словно кольнуло. Остановился, прикрыв ненужные сейчас очи. Показалось?.. Нет, чуть выше головы, кажется, что-то ещё пока живое… Избор хотел протянуть руку в то тёмное, где ещё теплилась жизнь, но неожиданно ощутил незримую преграду. Возникло понимание, что есть препятствие, которое он может преодолеть, сделав шаг и протянув руку, однако нечто неуловимое, но сущее, мешало ему это сделать… Жива тем временем тонкой струйкой истекала из маленького тельца, как последняя водица из опрокинутого жбана…
Знаки, знаки, порой так сложно даже знающему кудеснику их понять, а слишком знающим Избор себя не считал. Сколько длился сей бесконечный миг колебания, он не знал и, наконец, решился… Шагнул ошую и протянул руки вперёд и вверх. В этот миг под лопаткой опять кольнуло, темнота землянки будто развеялась. Избор узрел перед собой зимний лес, распахнутый бараний тулуп, лик мужа, искажённый нечеловеческим страхом, и тонкий длинный окровавленный нож… Видение исчезло, но некая тяжесть осталась, пока руки нащупывали маленькое тёплое ещё тело под кучей какого-то тряпья.
Оказавшись на улице, Избор разглядел то, что вынес из землянки вместе со старым женским кожушком, – это был малец лет четырёх с бледным бездыханным ликом, и кудесник тут же принялся приводить его в чувство, потому что жизни в теле угорельца почти не осталось.
Таврика
Дубовое кормило норовило вырваться из крепких рук, а ветер всё крепчал. Ещё немного – и лодию повлечёт прямо на острые камни, торчащие хищными зубьями из вспененной тёмной воды. Сильный порыв рванул парус, развернул мачту и ударил деревянной поперечиной в плечо. От этого толчка Ольгерд пошатнулся и… открыл очи. Кто-то настойчиво тряс его за плечо.
– Темник, вставай, слышишь? Посланцы от князя! – услышал он настойчивый голос старого морехода Буривея.
Сев на широкой лаве, варяжский темник огляделся, потирая дланями бритый лик.
– Огнеяр, ты откуда взялся? – удивлённо воззрился он на статного златовласого воя с синими очами. – Или сам князь здесь, раз начальник его личной охороны пожаловал? А ты говоришь, посланники, – бросил Ольгерд в сторону Буривея, живо накручивая онучи и натягивая сапоги.
– Князь в Киеве. А я действительно посланник, – отвечал Огнеяр, здороваясь за руку с подошедшим темником. – Я не при нём сейчас, князь меня из охороны в полутемники назначил, вроде как на повышение, – несколько печально улыбнулся Огнеяр, усаживаясь за стол по приглашению Ольгерда. В свои почти пять десятков лет Огнеяр был по-прежнему статен и красив: чистый лик, прямой нос, небесно-голубые очи. Плечи раздались ещё более, а в золотистых власах не видны были нити седины. Истинный богатырь! Не зря при князе столько лет главным охоронцем был. Что ж теперь сталось?
Варяжский темник и старый мореход Буривей поняли, что Огнеяр недоговаривает, но не выспрашивали, а прежде стали потчевать гостя разнообразной морской рыбой, вареной, жареной, да запечённой в тесте. Бывший начальник княжеской охороны, насытившись, поблагодарил и молвил:
– Князь велел передать, что в поход выступаем раньше оговоренного. И встреча нашим двум флотам назначена не у острова Березани в день Перуна, а на болгарском Русалочьем мысу в Семиков день.
– В Семиков день? Цево ж так рано, на целых полтора месяца выход перенесли! – с нескрываемой досадой воскликнул варяг, начиная «цокать», что говорило о его расстройстве.
– Ромейский флот и практически вся армия Империи ушли воевать в Срединное море, Царьград открыт. Князь полагает, если покажем сейчас силу свою, так, может, и воевать не придётся…
– Беда! – сокрушённо молвил варяжский воевода.
– Отчего беда-то? – не понял киевский посланник.
– Оттого цто лодьи великие и к прежнему сроку не успевали достроить, а к этому и подавно! – хлопнул рукой по столешнице Ольгерд.
– Так я не сам к тебе прибыл, со мной пять сотен воев, на трёх десятках лодий пришли. Многие не хуже твоих варягов топорами владеют, вот и наляжем вместе, для того к тебе и посланы, – попробовал успокоить Ольгерда киевский полутемник.
– За подмогу благодарствую, только всё равно не успеть! – тяжко вздохнул варяг. – За всё время успели построить лишь четыре десятка морских лодий, вернее, через седмицу-другую будет цетры полных десятка, – Ольгерд по обыкновению вместо «четыре» сказал «цетры».
