– Хорошо, хоть сами из западни ушли, – проворчал Буривей.
– Из одной ушли, да в другую попали. Предлагаю использовать сие печальное событие для общей пользы. – Все военачальники со вниманием поглядели на предводителя Таврической тьмы. – Мы пойдём первыми на прорыв и уйдём прямо в море открытое, а княжеской дружине, пользуясь заварухой, уходить вдоль берега ошую, прижимаясь к самому берегу Царьградскому, как Буривей речёт.
Гургенский и аланский темник переглянулись, и о чём-то даже заспорили меж собой.
– Видно, не нравится конникам предложение варяжского темника, – шепнул Притыке Горицвет.
– А что, Ольгерд дело говорит, отвлечёт, сколько сможет, на себя флот ромейский, а мы тогда ринемся из западни! – послышались друг за другом сразу несколько одобрительных голосов.
– Тогда так, братья, сражаемся с войском ворожьим сухопутным, чтоб они не думали, что мы уходить собрались, а завтра, как свечереет, Ольгерд идёт на прорыв, и да поможет ему отец наш Перун. Наша же дружина быстро уходит по-над берегом шуйским, снося с пути своего оставшиеся на охране дромоны да хеландии. – завершил совет Игорь.
– Княже, тут мысль у меня есть, дозволь поделиться. – осторожно, чтобы не задеть княжеское самолюбие, молвил ладный, будто добрым греческим мастером изваянный полутемник.
– Реки, – всё так же кратко молвил Игорь, смерив своего бывшего начальника охороны слегка недоверчивым взглядом.
– Я вот что хотел предложить по нашему прорыву… – начал Огнеяр.
Кажется, все шестьдесят тысяч ромейского войска охватили полуколом оставшихся в живых после трёх месяцев сражений воинов князя Игоря. Вокруг лагеря россов по всем законам римско-византийского искусства были вырыты рвы с укреплёнными насыпями. Керкиты усиленными караулами обходили эти рвы и насыпи, особо часто перекликаясь в темноте, зная, как незаметно эти северные дьяволы могут передвигаться в ночи и проникать даже в укреплённые лагеря ромеев. А Понтийское море, несмотря на осеннюю ветреную погоду, бороздил весь грозный ромейский флот, особо у входа в Босфор, чтобы накрепко запереть отчаянных скифов и не дать ни одному из их кораблей уйти из западни. Почти никто в противоборствующих лагерях не спал в эту ночь, хотя изо всех сил старались притвориться спящими.
Едва сгустилась настоящая осенняя темень, как дующий с моря прохладный ветер донёс яростные крики и шум завязавшейся морской схватки, жестокой и отчаянной, как любая схватка с северными варварами.
– Заходи этой триреме ошую, а я с тремя большими лодьями одесную, берём её в клещи и топим, как котёнка, пока остальные не подоспели на помощь! – рычал, перекрикивая ветер, варяжский темник, лик которого при свете жаровни для зажигания стрел выглядел зловеще и блистал распиравшей его ярой силой. – А ты, Огнеяр, со своими шестью великими лодьями берёшь точно так же дромон, что одесную, остальные в образовавшуюся брешь уходят!
Сигнальщики тут же повторили его команды условленными сигналами факелов остальным лодьям. Взвились огненные стрелы с просмоленными горящими клювами и унеслись в сторону триремы и дромона, которые даже ещё не успели выбрать якоря, чтобы маневрировать перед ликом вдруг вынырнувшего из темноты врага. Тучи огненных и обычных стрел со многих лодий и однодревок умчались в темень, на какое-то время осветив очертания боевых кораблей, а следом за ними полетели пущенные могучими десницами варяжских воинов железные крюки на крепких просмоленных пеньковых вервях, впиваясь в борта, мачты, а иногда и в тела византийских моряков. Кто-то гасил загоревшиеся просмоленные снасти, кто-то готовил уже бесполезные на таком близком расстоянии баллисты, кто-то падал, сражённый прилетевшей из темноты стрелой. Кто-то пытался закрыться щитом, но стрелы – простые и огненные – летели со всех сторон. На соседних ромейских судах тоже начали выбирать якоря и спешить к месту схватки, но при сильном ветре это было не так быстро сделать, хоть воины были хорошо обучены и слажены. Когда первый ромейский дромон подоспел к месту прорыва россов, на обеих кораблях ромеев уже кипела отчаянная и лихая рукопашная схватка. С топорами и ромфеями, кистенями и скрамасаксами, перекинув абордажные мостики и балки, карабкаясь по верёвкам и вёслам, устремилась часть россов и гургенцев на дромон и трирему. Воины обеих сторон разили друг друга и падали в тёмную воду, освещённую неровными всполохами горящих снастей и бортов. Отовсюду раздавались яростные кличи, рычания борющихся за жизнь облачённых в доспехи мужей, стоны раненых и отчаянные команды старших, – всё это вместе с порывами злого северо-западного ветра слилось в нервную и страшную музыку смерти. Обезумевшим от жестокости схватки воинам некуда бежать со своего корабля, – нужно либо сражаться, либо прыгать за борт в холодную воду и пытаться доплыть до ближайшего судна.
Вслед за большими лодьями в промежуток между сцепившимися в смертельной схватке русами и ромеями, рванулись однодревки, которые, возникая из темноты, после нескольких взмахов вёсел снова исчезали, уходя всё дальше от берега в морскую даль, в которой уже не властны ни византийская армия, ни могучий военный флот. Где есть только море, огромное, живое и могучее, способное любой самый великий корабль разметать в жалкие щепки. И спасти утлое судёнышко, если люди в нём владеют языком моря, могут его понять и говорить с ним. К горящим двум кораблям ромеев подоспел один, потом другой из стоящих ближе всего в морском оцеплении дромонов, но и к ним тут же устремились насады русов, осыпая градом стрел, бронебойных и зажигательных, а потом так же отчаянно бросились на приступ: по пять – шесть небольших посудин на каждый дромон или хеландию. Полыхал огонь, звенели клинки, свистели вылетающие из кромешной тьмы стрелы, и горячая схватка вспыхивала с новой силой.
Однодревки и оставшиеся после схваток с ромейским флотом четырнадцать больших морских лодий, после трёх дней борьбы с ветром и течениями, несли свои отчаянные команды к родному Таврийскому берегу. Уже показалась знакомая вершина Митридатовой горы возле Корчева. Здесь ветер не доставал так, как в открытом море, волны были поменьше. Одна за одной входили лодьи в родной залив, и совсем обессиленные морем хазарские вои стали вываливаться прямо на холодный песок, чтобы прийти в себя после качки, которая была в этот раз гораздо сильнее, чем три месяца тому назад на пути к берегам Византии.
– Благодарность тебе, брат Ольгерд за то, что пробил окружение ромейское и дал всей дружине нашей из западни уйти, – молвил Игорь, когда военачальники в ожидании дальнейших распоряжений собрались вокруг князя.
– В том и Огнеяра заслуга, – ответил, как всегда рассудительно, варяжский темник. – Благодаря его смекалке, огненосные дромоны с хеландиями стерегли нас у шуйского берега, где мелководье чередуется с глубиной. Там вряд ли многие ушли бы.
– Да, когда после нашего совета Огнеяр предложил всё, о чём мы договорились, сообщить ромеям, я, признаться, дара речи лишился и не сразу уразумел, чего он хочет, – признался Игорь, в знак не то примирения, не то благодарности похлопывая крепкое плечо своего бывшего главного охоронца.
– Ты, княже, едва за клинок не схватился, – рассмеялся Борич. – Огнеяр-то мне свою задумку как раз на совете и успел изложить. Разумею, что на нашем пути вдоль Болгарского берега нас ещё не одна ловушка смертельная ждала, уверен в том. Ведь пленённый нами воин стратилата Фёдора из Фракиии рассказал, что перевозили их фракийскую дружину к берегу Царьградскому болгары на своих торговых судах.
