В Ильинской церкви на Подоле шла заутренняя служба. Внутри деревянной храмины слева стояли скамьи для жён, справа для мужей. С правой стороны только треть пространства была занята скамьями: мужи-воины предпочитали вести беседу с Христом стоя. Убранство было довольно скромным, характерным больше для церквей Рима, нежели пышных – с иконами и златом – Божьих храмов Константинопольской епархии.
Княгиня сидела, как обычно, впереди в своём удобном берёзовом кресле с отделкой из перламутра на подстеленной мягкой подушечке из бархата.
Ольга не знала латыни и не понимала большей части проповеди, но сам уверенный и хорошо поставленный голос пастора Бремера, то воспаряющий под высокие своды храмины, то опускающийся до хрипловатой доверительности, всегда зачаровывал и успокаивал. Слушая переливы молитвенной речи, она вспоминала, как приходила сюда ещё к пастору Витольду Моравскому, как приняла Христову веру и обряд крещения. Обычно это помогало справиться с дурным настроением и изгнать из души тоску. Однако сегодня ни воспоминания, ни молитвы не могли избавить от тяжких, как надгробные камни, мыслей и бездонной пустоты в душе.
Когда служба закончилась, Ольга осталась сидеть в кресле.
Уразумев её состояние по хмурому лику, Бремер одними очами дал знак помощнику Густаву, и тот, отвесив поклон, вышел из храмины, тихо поторапливая задержавшихся прихожан.
– Что стряслось, дочь моя, отчего твои очи таят печаль? – негромко и участливо спросил пастор, присаживаясь на скамью рядом.
– Я устала, святой отец, – так же тихо, глядя неподвижными очами перед собой, молвила княгиня. – Пусть Господь Всевышний простит меня, – перекрестилась она, – но я, наверное, так грешна, что мои молитвы не доходят до него…
Пастор помедлил с ответом. Он многое знал об Ольге, её муже и окружении, и не только потому, что она исповедовалась у него. Потом осторожно, словно пробуя неокрепший лёд, молвил мягким голосом:
– Порой нам кажется, что Господь отвернулся от нас, но поверь, дочь моя, это не так, Он всегда слышит наши мольбы…
– У меня нет больше сил. У всех жён, даже у прислужниц, дети, любящие мужья, а я никому не нужна… – горькие слёзы заискрились в очах княгини, готовые скатиться по ланитам, и она утёрла их мягким платом.
«Ах, вот она о чём» – понял Бремер.
– Нам не дано знать замыслов Божьих, мы не ведаем, как и зачем он двигает наши судьбы, замысловато переплетая их, как корни дерев. Мы просто вручаем Ему, Вседержителю, себя всецело, и не должны колебаться! – с каждым словом пастор говорил твёрже и увереннее.
– Всё так, отче, но я не вижу никакого выхода и даже просвета, потому что время безвозвратно ушло, и ничего не изменить и не исправить… – с тяжкой обречённостью вздохнула Ольга.
– Человек бренный может лишь желать и предполагать, но решает и располагает только Он! – пастор указал перстом в высокий потолок, где на цепях крепился тяжёлый хорос с многими свечами. – Не пытайся отследить пути и дела Всевышнего, Он сам управит всё, как надо. Просто верь, дочь моя, молись и надейся, ибо лишь Господь, и только Он может свершить чудо! Амен! – благословил он княгиню.
– Благодарю, отец Бремер, вот пожертвование на нужды церкви, – Ольга протянула пастору мешочек с монетами и поднялась. От мерной, источающей уверенность речи духовника ей стало чуть легче, хотя тяжесть никуда не делась.
– Господь непременно явит свою милость тому, кто в него верует! – ещё более уверенно проговорил на прощание священнослужитель и раскланялся с Ольгой.
– Ты точно знаешь, что отец будущего ребёнка – князь Ингард? – вперил тяжёлый взор в своего помощника Бремер.
– Точно не скажет никто, падре, но князь Мал утверждает, что сведения верные, полученные от челядина, прислуживающего в том лесном тереме, где часто гостит князь Ингард. У него уже есть дочка от той жены…
– А как они узнали, что теперь жена тяжела именно мальчиком? – усомнился Бремер.
– У бабок-повитух свои приметы, – вид чрева, самочувствие и предпочтения матери в еде во время «тяжести» и прочее, что только им ведомо.
– Ты хоть понимаешь, Густав, что в случае ошибки княгиня не только отвернётся от Христовой веры, которая уже колеблется в её очах, как пламя зыбкой свечи, но и князь, в лучшем случае, вышвырнет нас вон из Киева.
– А в худшем? – глухо спросил помощник.
– А в худшем нас просто убьют, брат Густав, – холодно ответствовал Бремер.
Начальник княжеской охороны Борич, стоя на Перуновой горе, неотрывно глядел в пламя неугасимого кострища. Уже по-осеннему холодный ветер шевелил крепко тронутые сединой волосы, намеревался проникнуть под одежду, но Борич того не замечал. Живые языки Огнебога сплетались в чувствах и воспоминаниях с жарким пламенем горящих лодий Киевской дружины под Царьградом. Этот смертельный, жадно пожирающий просмоленное дерево и живую человеческую плоть огонь продолжал настигать тех, кто, спасаясь от него, прыгали в воду. А потом в ответ горели дома, дворцы и церкви византийской Вифинии, Пафлагонии, Никомидии и прочих земель ромейских, стенали женщины и дети, падали замертво молодые и старые мужи, осмелившиеся стать на пути горящих праведной местью воинов князя Игоря…
Сухая морщинистая длань легла на плечо воина, но тот даже не шелохнулся, только чуть погодя, словно отвечая на молчаливый вопрос, глубоко вздохнул:
– Тяжко, отче Велесдар, сколько добрых воев сгинуло…
– У тебя словно очи на затылке, ведь не глянул даже.
– Я княжеский охоронец, отче, на одни очи только полагаться не имею права.
Они постояли, молча.
– Верно. И князю ты не раз добрую службу сослужил, сберёг его от греческого огня, – снова тихо промолвил волхв, который без труда зрел в Вечном Огне то, что видел сейчас охоронец.
– То, скорее, вы с Великим Могуном, да сам Отец-Перун князя от беды сохранили, – ответствовал Борич, оторвав, наконец, взор от костра и поглядев на Велесдара.
Кудесник поднял бровь, ожидая разъяснения.
– Перед самым выходом в Суд, налетела наша ладья на вершину подводной скалы, да так пропорола днище, что пришлось пересаживаться на другую, и мы не успели поднять хоругвь княжескую. То и оказалось спасением, когда греки стали жечь наши суда огнём, да не ведали, точно, на каком князь находится. Мы и ушли от их огнемётных хеландий. – Скулы охоронца так крепко сжались, что, казалось, сейчас затрещат и рассыплются зубы. – Я ведь, отче Велесдар, два похода гибельных пережил, – когда на Хвалисское море ходили, и вот теперь на Царьград… Тяжко сие пережить, отче, – с болью молвил воин. – Домой воротились, я, простой охоронец, никому в очи глядеть не могу. А князю каково? К тому ж против ослабевшего льва иные начинают свой голос поднимать. Вон из Нов-града вести дошли, что тамошние купцы с боярами власть норовят захватить. Брат Олегов, Андрей – сын Вадима Храброго, давно о том помышляет. Выходит, нужно о том Ингарда упредить, иначе беда может случиться, и кровь снова пролиться. Но тогда князю придётся покарать Олегова брата, – ещё сильнее нахмурился Борич.
