Во всём стараясь походить на обожаемую им теперь Византию, Аскольд завёл у себя спальников, постельничих, виночерпиев, даже пару евнухов! Повелел украсить гридницу богатыми коврами, вазами, золотой и серебряной посудой и дорогими заморскими клинками, обильно отделанными каменьями, слоновой костью и перламутром. Собственное одеяние и парадное вооружение его тоже блистало роскошью, лишь только потайной нож, по привычке носимый под одеждой, остался прежний. Его всё равно никто не видит, а надёжность и удобство лишённого всякого украшательства клинка было подтверждено не однажды в схватках. Скальд не расставался с ним, как с частицей самого себя прежнего, а может и не только прежнего. В редкие мгновения одиночества, сжимая рукоять старого ножа, он остро ощущал некую связь между собственной жизнью и этим клинком, мистическую и неясную, но прочную до дрожи и холодка между лопаток.
Пока проворные спальники облачали князя в парчовую одежду, отделанную мехом горностаев, Аскольд продолжал находиться под впечатлением воспоминаний, так неожиданно нахлынувших на него средь грозовой ночи. «Может, послать кого из верных людей в свой родной вики, чтобы привезли сюда отца и мать, пусть бы они порадовались за сына и хоть остаток дней прожили в настоящем тереме, а не в своей жалкой полуземлянке для скота, – мелькнуло было в мыслях. – Хотя вряд ли они живы. Да и братья прознают, не хватало мне здесь ещё родственников и соперников…»
– Княже, к тебе княгиня пожаловала и митрополит греческий для свершения утреннего восславления…
– Зиги, сколько раз тебе говорить, не «восславления», а заутреней молитвы к господу нашему Иисусу Христу! – недовольно оборвал молодого слугу Аскольд.
Всё-таки хорошо, что по примеру византийскому он отделил женскую половину терема, и Росава не видела его ночной слабости. Да и отношения у них в последнее время более чем прохладные.
В специально отведённой для молитв светлице князь сдержанно приветствовал княгиню, приближённых и митрополита Михаила с епископом Серафимием, которые готовились к заутрене.
Митрополита Михаила и шестерых епископов прислал в Киев патриарх Фотий, недавно вновь взошедший на патриарший престол в Константинополе, после смерти Игнатия.
Перед изображением Христа на специальном столике, инкрустированном жемчугом и перламутром, лежали дары патриарха Фотия: большая книга Евангелия в переплёте из тиснёной кожи в тяжёлом окладе, и справа от неё свиток пергамента Псалтири, заключённый в резной футляр из красного дерева, отделанный слоновой костью. Обе книги, как пояснил, вручая их Киевскому князю, митрополит Михаил, есть чрезвычайная духовная ценность, потому как несёт слово Божье словенской речью, которую разумеют и русы, и болгары, и хорваты, и другие племена и народы Руси, Балкан, Моравии и Восточной Европы. А это значит, что вера христианская теперь станет распространяться через эти книги во все стороны мира славянского, подобно кругам на воде от брошенного в неё камня.
Князь стал на молитву, и утренняя служба началась. Митрополит Михаил Сирин, бывший по происхождению сербом, стал читать по-словенски из большой книги. Когда дошла очередь до псалмов, митрополит уже привычно предложил князю прочесть один из них. Аскольд стал перед народом и чистым сильным голосом пропел стих. В привычной к запоминанию гимнов и саг памяти бывшего скальда хранилось много песен и легенд, потому он довольно быстро запомнил новые. Как-то, придя к ежедневной молитве чуть раньше обычного, Михаил Сирин услышал, как кто-то в молельной комнате чистым и ровным голосом поёт один из псалмов. Он замедлил шаги и прислушался. Голос то взлетал вверх, то приглушённо затихал, но самое главное было даже не в искусстве певца, а в том, что вместе с голосом в слушателя входила некая сила, заставляющая забыть на какое-то время обо всём, кроме этой песни. С тех пор князь Аскольд иногда исполнял роль псаломщика, что он делал весьма охотно, наслаждаясь стихами об Иисусе, как прежде гимнами Тору, Одину и другим скандинавским богам.
Митрополит привёз для Аскольда не просто личный подарок от патриарха – Евангелие, писанное русскими письменами – но сильное оружие, мощь которого, пожалуй, в полной мере понимал только сам Фотий. Оно уже помогает при крещении здешних россов, которые просто млеют телом и расслабляются душой, когда слышат необычные слова Священного Писания на родном языке.
Митрополит потихоньку учит местный люд славянской азбуке. Хотя Аскольду и варягам сия азбука даётся плохо: они-то привыкли к рунике.
С теми же приближёнными князь уселся за утреннюю трапезу. Стоящие поодаль слуги были готовы тотчас исполнить любое его повеление. Как эта жизнь не похожа на полную опасности и лишений жизнь северного викинга, даже не верится, что это была его, а не чужая жизнь! «Ничего, это только начало новой великой миссии, как говорит митрополит Михаил, – князь на миг взглянул на трапезничающего священника. – Только вот этих колдунов, называемых здесь волхвами, нужно обуздать, ведь им ни деньги, ни золото не нужны, а просто убить – начнутся волнения и смуты, что уже едва не случилось, когда убрали этого, как его… Хорыгу! Только его, Скальда, природная изворотливость и наивность русов, их вера слову, помогли избежать большой крови и бунта. Всё из-за того, что сей волхв стал болтать народу, что якобы смерть князя Дироса была не случайной. Эта весть дошла и до жены, которая приходилось покойному дочерью… – князь скользнул взором по молчаливой стати Росавы, одетой в тёмное. – Тогда и поселилось в её глубоких очах недоверие. А после смерти сына и вовсе стала замкнутой и подозрительной… Ничего, у него крепкая верная дружина, безоговорочно принявшая по его слову Христову веру, поддержка византийских епископов, уж они-то знают толк в сих делах. А дальше пойдёт быстрее: кто не становится христианином, не получает боярского звания или продвижения по службе. Купцам-христианам – меньшие налоги, язычникам – жёсткое наказание за всяческую провину. В Киеве удалось окрестить почти половину людей, остальные притихли и стараются меня не злить. На окраинах, правда, ещё много работы, но ничего, поздней осенью я не просто пойду в полюдье собирать дань, но начну крестить заблудших язычников всех подчинённых Киеву земель. Уже готовы греческие епископы, иноки-изведыватели пойдут впереди дружины и под личиной смиренных слуг христовых станут выяснять, кто и какими силами готов воспротивиться крещению. Если недовольных будет много, вступят в разговор клинки княжеской дружины. С нынешней осени начнётся большое крещение, и с Божьей помощью станет Русь послушной Христу, как овцы пастырю. А здесь пастырь для них – я, Аскольд, князь Киевский, не напрасно принявший в крещении имя Николаос – что значит «победитель народов»!
Зиги подошёл, как всегда почти неслышно, и наклонился к уху князя.
– Что ж, коли пожаловал, пусть проходит и садится за стол, я всегда рад брату во Христе, особенно если он посланник самого Папы. – Аскольд проговорил это достаточно громко, чтобы слышали все сидевшие за столом. От его внимательного взгляда не ускользнуло, сколь изменился лик митрополита Михаила, а сидевший рядом с ним епископ, когда митрополит тихонько перевёл ему на греческий, едва не поперхнулся хмельным мёдом из золочёного византийского кубка, может, императорского подарка, а может части лихой добычи.
