– Кто желает служить Киеву, в дружину нашу взят будет.
– А ежели кто не захочет, кто мирную жизнь привык вести? – снова послышались выкрики из толпы, в основном от житичей, более привыкших растить и молотить хлеб, нежели воевать.
– Коли признают свою вину и слово твёрдое дадут, отпущены будет без оружия, пусть трудятся, – громко рёк Ольг. – Только ответственны за них будете все вы. Как и сейчас, за то, что врагов папских приютили и против народа братского славянского с мечом пошли, за то налагаю я на народ древлянский дань крепче, чем на другие подвластные мне племена. – Все снова замерли, ожидая услышать размер дани. – По чёрной куне с каждого дыма, начиная с этой зимы! – жёстко закончил свою речь киевский князь. И поднял руку. Воины быстро притянули несколько длинных брёвен. Обречённых полонников подводили к лежащим брёвнам, ставили на колени и рубили топорами головы. Если руки у обречённого были связаны, то его непременно освобождали от пут. Когда дошла очередь до папских слуг, на раскидистый дуб, росший в центре града и издавна служивший искоростенцам местом разрешения споров и судилищем, вскинули верёвки с петлями. Вслед за прочими пастору Энгельштайну развязали руки. Тот потёр затёкшие запястья, перекрестился и поцеловал свой золотой крест с каменьями, потом вдруг шатнулся, побелел, захрипел и рухнул наземь, содрогаясь от конвульсий, изо рта его появилась бело-розовая пена.
– Что с ним, от страха, что ли, в беспамятство впал? – спросил воевода Фарлаф. Его охоронец спешился, подошёл к лежащему пастору. Тут же невесть откуда появился и быстрый изведыватель Скоморох. Они внимательно оглядели скорченное тело.
– Он отраву проглотил, княже, видать, в кресте спрятана была, – доложил быстрый изведыватель, – не пожелал позорной казни.
– Ну уж нет, коли приговорён, должен быть казнён! – сурово молвил Ольг. По его знаку крепкий воин схватил легата за ворот черной сутаны и потащил к дубу. Ему помогли двое других, и вскоре пастор болтался, вздёрнутый на верёвке, озирая всех невидящими выпученными очами. Вместе с римским легатом были повешены трое его приспешников, среди которых закончил свою изворотливую жизнь бывший новгородский мятежник Пырей.
– Сих похоронить, – указал князь на казнённых. – А сих, – поднял перст к повешенным, – не снимать три дня. Пусть будет вам для науки и памяти. Только князя вашего здесь не хватает. Стыдно вам, древляне, – опять укоризненно покачал головой Ольг, – под Перуновым Дубом суды вершите, считаете себя вольным народом, а римско-германским пасторам в услуженье пошли. Отныне дам я в каждый ваш город своих людей, через них будете решать со мной все вопросы.
Ольг быстро определил, кто будет заниматься набором древлянской дружины, кто собирать дань, кто решать хозяйственные дела.
Несколько дней стояла киевская дружина в Искоростени, пока все древлянские князья присягнули на верность Киеву и были решены самые насущные задачи.
* * *
– Ну вот, Дивоока, сынок у тебя родился! Гляди, какой златовласенький, ну, чисто тебе божич! – воскликнула сухонькая, быстрая в движениях бабка-повитуха, вздымая на руках плачущего младенца. – Добрым воином будет, вот попомнишь слово моё, я ни разу не ошибалась ещё, как принимаю дитя, так сразу чую, кем ему быть.
– Сбылась твоя мечта, Божедар, сынок у нас, – искусанными устами прошептала роженица и обессиленно прикрыла очи.
– Ага, – продолжала тараторить довольная удачными родами повитуха, – а теперь сынка, по обычаю, пусть отец в руках подержит, силу свою богатырскую передаст. – Никто и сообразить не успел, как бабка, выскочив за дверь, где ждали родичи, быстро передала кричащего младенца в руки растерянного Руяра, который сию бабку и доставил на своём коне с другого конца Киева.
– Так ведь это… он же… а… ладно, – махнул рукой отец Дивооки. Потом, подумав, добавил: – Главное, что внук в крепкие и надёжные руки попал. – Он замахал жене, уже открывшей было уста, чтоб та не проговорилась повитухе о её ошибке. Жена поняла и мигом поспешила за повитухой мыть младенца. А отец Дивооки повернулся к Руяру. – Ну вот, сама судьба повелела тебе восприемным отцом быть…
Глава третья
Северяне
Лета 6392 (884)
Князь северян Жлуд уж которую ночь спал плохо, тяжкие думы тому были причиной. Да и было с чего тем думам роиться. Чуть стукнет где, или собаки залают, он спохватывается: не возвращаются ли посланцы и с какими вестями. Вот и нынче проснулся ещё до первых петухов, и сон тут же сбежал, как мышь от кота. Поворочавшись на лаве, князь сбросил беличье покрывало и сел на медвежьей шкуре, на которой спал. Услышав движение, тут же проснулся спавший на соседней лаве отрок. Мигом спохватившись, он длинной кочергой выгреб из печи уголёк, раздул его и поджёг стоявший на столе светильник. Хотел помочь князю одеться, но тот махнул рукой: я сам!
Жёлудь, или Жлуд по местному говору, был под стать своему имени, – крепко сбитый, с широкими раменами, с небольшими усами и бородой, в левом ухе поблёскивала золотая серьга. Споро облачившись, он вышел во двор.
– Доброго здравия, княже! – приветствовали его охоронцы у входа.
– Здравия! Не вернулись? – первым делом спросил князь.
– Никак нет, княже, не появлялись пока…
Когда Жлуд вернулся в горницу, за большим столом в левом углу уже сидели ночевавшие у него боярин Черен, бывший родственником жены, и волхв Мстибог, который так же, как и князь, переживал, ожидая вестей, а причиной было не совсем ясное предсказание при последнем обращении к богам.
Княгиня Душана обслуживала гостей, – перед ними стояли глиняные чарки с горячим – томившимся в печи всю ночь – узваром, душистый мёд и ячменные пампушки на хмелю. У северян, живших просто, было не в диковинку, что князь сам топит печь, а княгиня печёт и угощает, хотя у них хватало помощников.
Стол освещали три восковые свечи в медном подсвечнике, вытянутые тени колебались на стенах и оживляли чучела голов кабанов, лосей и медведей, которых князь одолел на охоте.
Душана, одетая в шерстяное полосатое платье и соболью душегрейку, перемещалась от печи к столу в своих мягких козьих черевичках. На голове мягкая шапочка с серебряным венчиком и мелкими подвесочками над челом. Височные спиральные кольца, по три с каждой стороны, поблёскивали серебром при каждом движении княгини. На груди несколько рядов бус, – сердоликовых, синего и зелёного стекла, с золотыми лунницами – оберегом Макоши.
Князь присоединился к утренней трапезе. Само собой, разговор зашёл всё о том же, – посланным к хазарам ежегодным обозам с данью, которые до сих пор не вернулись.
– Надо было раньше послать, всё время тянули, а толку? – сокрушался Жлуд.
– Так ведь до последнего думали, что наберём им этого проклятого серебра, да заплатим, а сроки-то и вышли, – вздохнул Черен. – Вывериц мы сполна собрали, даже больше, да ведь они, как и прежде, с каждого дыма требуют ещё и по беле, а с серебряными дирхемами, шелягами по-ихнему, сейчас совсем плохо стало, ослаб поток арабского серебра да злата, не та пошла торговля. Прежде наши златокузнецы из тех монет украшения всяческие делали, а нынче и на дань не хватает. Мало купцов идут теперь через наши земли в Итиль или Киев, особенно после того, как его захватил сначала Аскольд, не то варяг, не то нурман, а теперь новый князь пришёл, Вольг Новгородский с воями многими. Они хазарам руки на Днепре укоротили, да нам оттого не легче, напротив, чем хуже торговля становится, тем больше хазары лютуют.
