– Погоди, хозяйка, а твои-то где спать будут? – спросил Ольг, с трудом сбрасывая с себя мокрую верхнюю одежду, перед тем как улечься на такую уютную после промозглой осенней слякоти лежанку. Её обожжённая глиняная плоть казалась живой, пахла дымом и печёным хлебом.
– Я нынче ложиться не буду, а муж там, за печкой, – ответила жена.
– Муж, так где же он, отчего мы его не видели? – вопросил молодой стременной, умащиваясь на печи.
– Не ходит он, оттого и не видели. – Она прошла за большую занавеску, что отделяла запечье от остальной части жилища. Послышался её тихий говор, потом некоторая возня, видно хозяйка переворачивала мужа, который постанывал и что-то тихо бормотал.
– Хозяйка, может, помощь нужна? Так я… – полусонно предложил стременной, и речь его оборвалась на полуслове, – утомлённая и промёрзшая плоть сладко погрузилась в тёплые объятия дрёмы.
– Я ночью работать люблю, оттого светло будет, – предупредила жена, выходя из-за занавеса.
– Нам, хозяюшка, после такой дороги и солнце не помеха, не то что твои лучины да сальные плошки, – ответил могучий сотник, с удовольствием укладываясь на широкой лаве, прикрывшись старой овечьей шкурой.
Прошло немного времени, и дом наполнился сладким сопением, а потом и богатырским храпом усталых воинов, который почти заглушал тихие переливы деревянных коклюшек, что, будто живые пичужки, ловко порхали в руках мастерицы.
Отчего-то проснувшись среди ночи, Ольг вначале не понял, что за странные звуки прорываются сквозь сопение и храп его воинов. Он повернул голову и узрел хозяйку, которая сидела над большой округлой подушкой и быстрыми движениями творила некий узор, отсюда невидимый. Князь некоторое время заворожено глядел на ловкие движения тонких пальцев женщины, а потом почувствовал, что сон вовсе покинул его. Потрогал порты, лежащие выше на печи, и нашёл их почти сухими. Осторожно стянул их, стараясь не потревожить сладко спящего на печи стременного, оделся и, тихо ступая по толстым добротным доскам пола, вышел из-за занавеси. Только теперь он заметил повсюду на полочках с посудой и прочей домашней мелочью кружевные косынки. Он подошёл к мастерице, и половицы всё-таки заскрипели под тяжестью его могучего тела. Хозяйка лишь мельком глянула своими задумчивыми очами на него и снова вернулась к работе. Ольг же загляделся на почти законченный узор, всё более погружаясь в бесконечность переплетений узелков и вставленных, подобно звёздам, небольших речных жемчужин, что живым светом переливались даже при скудном освещении двух сальных светильников. Знак Рода в центре и отходящие от него сложные переплетения жизни и смерти, знаки плодородия и засеянного поля, Перуница с рогом в руке, наверное, летит к лежащему на поле брани витязю… Какая-то необычная картина, которая всё больше притягивала его внимание и переходила постепенно из тонких нитей узоров в живые образы. Вот Перуница склонилась над бездыханным телом раненного в грудь воина, поит его из рога вечной жизни, чтобы душа витязя легко перенеслась в Ирий, в войско отца-Перуна… Ольг тряхнул головой, освобождаясь от яркого видения, и невольно прошептал:
– Да ты и впрямь волхвуешь, мастерица!
Жена повернула голову и, как бы впервые узрев могучего воина, смерила его долгим взглядом и молвила тоже негромко, чтоб не разбудить спящих.
– А ты, боярин, видать, непростой, коли так знаки читать умеешь…
– Для какой красавицы сие изделие? – спросил вместо ответа князь, ничуть не обращая внимания на то, что жена назвала его боярином. В дороге при посторонних никто из ближников не называл его князем. Чаще боярином или темником.
– Я на заказ не делаю, а только что Матерь-Мокоша укажет, – ответила мастерица.
– Коли так, то сие волшебство я у тебя куплю, когда готово будет? – Спросил гость. Жена отвела очи, глянула на свою работу, потом поглядела куда-то в тёмный угол дома и ответила:
– Как Мокоша с помощницами управят, а наперёд загадывать я не могу. Мало ли как нити свяжутся, могут и не связаться вовсе. Так что не обессудь, боярин. – И деревянные коклюшки опять ожили от прикосновений ловких перстов.
Постояв ещё немного, Ольг отыскал свои сапоги, вышел на улицу и с удивлением увидел, что дождя более нет, а над ним сияет чистое звёздное небо, будто тонкий узор с жемчужинами, только что вытканный мастерицей. В воздухе чувствовался первый приморозок.
Когда же поутру собрались двинуться в путь, то обнаружили, что весь, приютившая их, находится почти на дороге из Чернигова в Киев. А ещё более удивило то, что река Десна, которую они так и не смогли найти в сырой и дождливой ночи, оказалась тут же, с другой стороны этой самой дороги, всего в шагах двухстах от неё.
– Да-а, дела! – воскликнул озадаченный Руяр, виновато оглядываясь на князя. – Никак Леший попутал, сам понять не могу, как вышло-то? – оправдывался Свентовидов воин. Князь же думал о своём и, похоже, совсем не был расстроен проказами Лешего.
Приняв повод от стременного, он поклонился вышедшей проводить их хозяйке.
– Дякуем красно, хозяюшка. А печь твою и вправду добрый мастер ладил, сладко спится на ней и силы прибывает. Лада тебе в дом и мира, пусть разор и беды мимо проходят, да в дверь не заходят, – и Ольг, неожиданно ловко, для его могучего тела, взлетел в седло.
– Да и вам, воины славные, благодарность великая, вон как споро мужа помогли в кои веки хорошо попарить, аж светится весть, да ложе подправили, да дров напилили, мне-то одной сие, ох, как тяжко делать, – радостно молвила жена.
– То, хозяюшка, наш долг воинский, позаботиться о собрате своём, рану в сече получившем, – прогудел сотник Руяр.
– Дороги вам лёгкой и доли доброй! Храни вас Даждьбог с Мокошью! – и северянка долго стояла на дороге, провожая воинов, пока они не исчезли из виду.
Обратную дорогу по первому приморозку от прикосновения к земле холодных перстов самого Велеса, князь помнил урывками, потому что хоть и удалялся от землянки кружевницы, да продолжал вести с ней незримую беседу. Со своими шустрыми коклюшками она представала перед его внутренним взором, как одна из помощниц самой Мокоши, прядущей нить человеческих судеб, как Берегиня всего северянского рода-племени. Как знак любви и верности своему изувеченному мужу, хранительница домашнего тепла, которая словно ждала их в затерявшейся средь лесов веси со своей обожжённой до звона глиняной печью, чтобы накормить и обогреть. Он не думал о ней как о жене, не помнил, красна ли она ликом, а просто беседовал по душам и понимал, что она платит ему тем же. Беседа их прервалась, только когда отряд въехал в пределы киевских пригородов, и потянулись знакомые поля, пустыри, дворы и амбары.
Уже возвращаясь в свою светлицу, князь вдруг вспомнил, что даже не знает, как зовут мастерицу.
– Негоже, вот что значит, коли сто лет с жёнами дел не имел, даже имя спросить забыл, – ругнул себя Ольг.
В Киеве привычным валом накатили княжеские заботы, но нет-нет, да вспоминал Ольг странную жену, что волхвует по ночам над своими оживающими коклюшками. Особенно образ её являлся по ночам, когда не спалось, и никто не мешал своим присутствием и вопросами. А может, это кружевница садилась в ночи за своё волхование и тоже вспоминала «боярина»?
