Видя, что с боярином что-то не так, хозяйка проворно юркнула в сени и принесла в глиняной кружке холодной воды. Ольг отпил и, как тогда, положил в длань с чуткими пальцами весь свой кошель.
– Да ты не в себе, боярин, многовато будет! – воскликнула жена, вовсе растерявшаяся от такой нежданной щедрости.
– Бери, бери! – отводя её руку с зажатым в ней кошелём, не то умоляя, не то приказывая, молвил «боярин». – Так надо!
– Да для кого же ты сей плат покупаешь, жены-то у тебя нет? – всё ещё растеряно проговорила мастерица, держа в руке кошель и не зная, куда его деть.
– Отчего же нет, может, и есть, откуда ты ведаешь, иль ухожен я столь худо, что на женатого непохож? – приподнял белесую бровь Ольг.
– Уход за тобой добрый, – ответила мастерица, – да в очах твоих вижу, что нет у тебя не только жены, но и просто любимой женщины, вольный ты и одинокий, что дикий конь, хоть и в табуне.
От этих её слов Ольг неожиданно рассмеялся.
– Ну, мастерица, такого мне ещё никто не сказывал! – Потом стал серьёзным и негромко признался. – А ведь правда твоя, сей плат для сестры предназначен, а жены или любимой у меня нет. Была когда-то, так давно, что уже и не верится, что была. – Он замолчал, глядя в одно ведомое только ему место в далёком времени. – Любил я её сильно, чтоб добыть доброе приданое, – отец-то у неё купцом был, до денег жадный, – нанялся даже к нурманам на службу. Только она меня не дождалась, за богатого да знатного вышла.
– Она тебе отказала? – с некоторым удивлением произнесла кружевница.
– Нет, но цену за своё согласие стать моей женой слишком высокую запросила… – «Боярин» замолчал.
– Значит, не любила по-настоящему, – покачала головой вдова. – Когда любишь, о деньгах да званиях не мыслишь, и за любимого человека более чем за себя самого переживаешь, нет, не любила она тебя, верно тебе говорю, как жена.
– То я и сам давно уразумел. Хорошо, что сына нашего ко мне прислала, он стал добрым воином.
– Сына прислала? Да ты счастливый отец, у тебя есть наследник. Был и у меня муж, и дети, и звонкое весёлое хозяйство с песнями в поле да слезами дома, коли кто заболеет из деток. Всё было, – так же задумчиво молвила мастерица. – Теперь муж помер… – жена тяжко вздохнула. – А две дочери мужние, одна в Чернигове, а одна за вятского купца вышла, далече теперь… Вот я одна и кукую, заботиться, кроме себя, не о ком, а самой много ли надо. Коза, куры, да огород, с этим пустяковым хозяйством после того большого, что у нас было, пока справляюсь, соседи, дай им Даждьбог здравия, помогают. Зато в ночи сажусь за плетение, и поверишь, летит душа, будто на крылах волшебных…
– Я сам тот твой полёт волшебный зрел, мастерица…
– Снежаной меня зовут…
– А я Вольг, – на местный манер представился «боярин».
Они перестали замечать, как течёт время, просто говорили о разном, будто перебирая невидимые коклюшки, на которых намотаны нити воспоминаний, из коих сплетался чудной и нежданный узор.
Только когда сотник вошёл в сени и некоторое время озабоченно потоптался там, задев какую-то корчагу или ещё что-то, они как бы вынырнули из мира грёз в повседневную Явь. Масло в плошке выгорело, в доме было почти темно, только белёная громада печи выделялась почти живым, замершим на время существом.
– Боярин, – высунув голову из сеней, решился спросить Руяр, – нам того, в обратный путь бы дотемна отправиться, вечереет уже…
– Как вечереет? – удивились оба, князь и вдова.
– Обыкновенно, солнце садится, – молвил сотник, сам озадаченный тем, что их суровый князь вот так просто просидел полдня за разговором с обычной женой.
* * *
Когда Ольг передал сестре кружевной плат, та несколько подивилась, развернула его, посмотрела, потом как-то странно глянула на брата, но ничего не сказала.
– Вятичи не хотят под руку Киева идти, – перевёл на другое разговор Ольг, – как мыслишь, стоит ли их подчинить силой?
– Ты здесь с уличами и тиверцами воюешь, а иметь пожарище раздора ещё и на восходной оконечности княжества…
– Я тоже так думаю, – согласился Ольг. – Дякую тебе, мудрая советчица! – он приобнял сестру.
– И тебе дякую за подарок, давно столь чудной вещи в руках не держала.
Глава четвёртая
Гусиная верность
Лета 6392 (884)
– Так, други мои, разрослась Русь, забот прибавилось, пора и вам в те заботы впрягаться, – молвил веско Ольг, призвав к себе сына и племянника. – Оттого разделим наши усилия, – я пойду в полюдье к северянам и радимичам, заодно гляну, как обустраиваются рубежи с Хазарией. Ты, Игорь, двинешься в Новгордчину, там тиуны и воеводы мной поставлены, помогут тебе в сём деле непростом. Дружинники новгородские под водительством Дана надёжны. Добрый друг мой, купец Сивер, будет тебе опорой, охоронцы у него ловкие, в случае чего всегда подсобят. Гляди, чтоб ко всем равное отношение было, разве если кто от пожара или наводнения пострадал, то от оплаты освобождается, ему выжить надобно. А ты, Олег, пойдёшь собирать дань с полян, древлян да дреговичей, там тоже тиуны своё дело знают. Глядите, чтоб всё по Прави было, по справедливости, помните, что сила власти княжеской не только в его дружине. Тому, кто от Правды Русской отступится, и дружина не поможет. Суды и споры дозволяю решать от моего имени. Пора вам становиться полновластными князьями в земле нашей. Ну, с Даждьбогом, и храни вас Триглав Великий!
Разделили и воинство, оставив часть в Киеве-граде, две малые дружины сопровождали Игоря и воеводу Олега. Ещё часть пошла с князем Ольгом в земли северян да радимичей. Оставшиеся воины отправились на замену рубежных полков, дабы свежими силами во время полюдья блюсти кордоны с хазарами да дикой степью, где гуляют кочевники, что смирны, пока силу видят и чувствуют.
Лукавил сам с собою князь, не признаваясь даже, что не только в северянском полюдье дело, а в том особом чувстве, ему дотоле незнакомом, которое он испытал оба раза при встрече с кружевницей Снежаной. Он не мог даже назвать его или объяснить, что значит, когда две души, беседуя, улетают вместе невесть куда, просто чтобы наслаждаться там особым полётом, забыв на время о земной тяжести. Лукавил князь, не признавался сильный телом и духом воин, что заразился жаждой того неведомого напитка, который позволяет испытать необычайное чувство лёгкого и счастливого вневременья, и который он может отведать только в безымянной северянской веси.
– Любая, а я ведь виноват перед тобой, – ласково коснулся ланит жены Ольг, – я тебе признаться должен, – он задумался на миг, соображая, как лепше объяснить. Снежана замерла в ожидании, стараясь угадать, к чему клонит Ольг. – Я ведь не боярин, давно то надо было сказать, да всё как-то откладывал, прости.
– Фу, напугал, я аж похолодела, думала, что худое случилось, а всего-то ничего. Главное, кречет мой белоснежный, – видишь, как получается, и тут мы с тобой сходимся, ты белый, а я Снежана, – она выпростала руку из-под перины и взъерошила власы Ольга, – главное, что ты есть на сём белом свете, и чтоб я чаще тебя зреть могла, а кто ты в той жизни, – она махнула рукой, – мне всё равно, боярин или сотник, мне ты мил, а не звание твоё… – молвила она, лучась очами.
