Глава четвёртая
Сон Гостомысла
Новгород, чуть ранее. Думы Гостомысла. Князь рассказывает свой вещий сон, и волхвы растолковывают, что боги пророчат княжеский престол старшему сыну его средней дочери Умилы Рарогу-Рюрику.
«Снова тяжкие времена приспели для земли Новгородской Словенской, на которую беда приходила уже не раз. Богата земля сия, – и пушнины много в лесах обширных, и железа болотного вдосталь, и рыбы в реках да озёрах, не говоря уже о таком богатстве, как соль, которая поважнее злата для человека. Злата сколько ни имей, а на зиму долгую запасов из него не заготовишь, а вот соль-то помогает человеку стужу ту длинную северную пережить и рыбой солёной, и икрой её, и мясом, и грибами, и огородиной всякой, впрок с помощью соли заготавливаемой, капустой там квашеной, огурцами. Да и люд тут, с многих концов собравшийся, знающий да умелый. Что тебе стекольного дела мастера такое вытворяют, одни обережные глазчатые бусы чего стоят! У арабских рукомысленников сначала учились, а потом и сами в Ладоге мастерские поставили, не хуже, чем в Византии. А кузнецы искусные, для коих что лемех, что меч болотный сварганить, что весы-безмены, без них какая же торговля. А уж торг в Северной Словении знатный да обильный. Шутка ли молвить, главные пути из Асии через море Хвалисское и Хазарию да Булгарию по великой Волге идут в Европу через землю Новгородскую, через Волхов-реку, озеро великое Нево, а оттуда уже и в море славное Варяжское. Текут по сему пути товары, обмениваемые на серебряные дирхемы арабские, оттого путь сей Серебряным и зовётся. А другой путь Шёлковый из Варяг в Греки через Непру порожистую, снова не минет Новгородской земли. Опять же по Ловати через реку Великую и озеро Чудское, аль через Двину-реку Западную, всё в то же море Варяжское стремятся купцы к торговым градам великим Волину, Велиграду-Рарогу, Старграду, Зверину, Любеку, а уж оттуда по всей Европе расходятся, до датского Хедебю и свейской Бирки.
Только беда, она завсегда в том, что сами имеем, прячется. Коли беден человек или земля какая, так беда в бедности и хоронится. А настоящая беда, она в богатстве жить любит.
Покуда моложе был, да детьми крепкими окружён, то беду удавалось в руках держать, а вот как состарился, а дети все загинули, тяжко справляться стало и с вольницей новгородской, и с захватчиками алчными. Вольность – дело доброе, коль на общее устремлено, а коли каждый токмо про своё дбает, то и в вольности беда поселяется, и ею же питаться зачинает».
Так или около того думал старый Гостомысл, дожидаясь прихода волхвов, коих он призвал на сегодня к себе. Княжеский терем был построен давно, но добротно, дерево рубили в лесу только то, на которое указывали волхвы и шаманы – им тайна дерева открыта, и ведают они, какое будет стоять триста лет, а какое шашель побьёт, да плесень одолеет уже через двадцать.
Гостомысл сидел на широкой дубовой лаве, застланной мягкими козьими шкурами, в полном княжеском одеянии – червонном кафтане, расшитом золотыми нитями и речным жемчугом, и в зелёных так же расшитых сапогах, соболья шапка лежала рядом. Опирался он на резной посох, на который положил не только сцепленные пальцы жилистых рук, но и подбородок. Блекло-голубые, как лепестки отцветающего льна, очи глядели куда-то в неведомое. Прямой нос на исхудавшем лике ещё больше заострился от хвори. Поседевшие власы и борода делали его самого похожим на волхва. Низко согбенная спина князя походила на буквицу «Слово» и рекла о тяжести прошедших годов и выпавших горестей и утрат. Много лет назад он, Гостомысл, был молодым и здравым, и теремные светёлки да горницы полнились криками и смехом ребятишек. А нынче одинокая тишина, да заждавшаяся кончина поглядывают из тёмных углов, торопят подгонять дела.
– Погоди, мать-Мара, скоро уже приду, вот дай только последнее на этом свете дело свершить для Новгородчины, какое я задумал, – в голос молвил старый князь. Его охоронец и ухом не повёл: ведал, когда князь просто сам с собою беседу ведёт, а когда к нему обращается. Вергун был не токмо охоронцем, но и постельничим, и собеседником, и помощником князя во всех делах теремных. Летами немолод, да крепок, будто комель дубовый, плотный, основательный.
– Пойдём-ка, братец, – кликнул князь, – в светлице малой привечать волхвов будем, в гриднице больно места много, душевности нет.
– Так уже всё готово, княже, полы метены и скоблены, лавы красными оксамитами покрыты, – ответил верный страж, подхватывая Гостомысла под локоть крепкой рукой.
– Как меркуешь-то, Вергун, – спросил князь, с помощью охоронца и посоха усаживаясь на своём резном троне, – может, стоило кого из бояр пригласить на сию беседу?
– Нет, княже, – мотнул головой охоронец, поправляя полы княжеского кафтана и соболью шапку, что сдвинулась набок. – То когда-то звание «Боярин» значило «ярый воин», кто один супротив целого отряда биться может, имеет сердце чистое да клинок верный, роду своему и князю с честью служит. Так в старину было, да время течёт и всё меняет. Нынешние бояре все богатством, да почётом, да имуществом разным обросли, какая уж тут ярь?
– Есть такие, что зажирели, одышкой страдают, согласен, да совет-то дельный могут дать?
– А как могут дать совет те, кто в рабстве пребывают, не видишь разве? – искренне удивился воин. – Вот взять хотя бы Горевату, куда ж ему быть свободным человеком, ежели у него одни солеварни какую прибыль дают, а большие деньги больших забот требуют, им служить надобно, причём денно и нощно! Это, княже, покрепче цепей и плетей жестоких. От цепей, бывает, избавляются и бегут, а от своих оков не сбежишь. А у него, кроме солеварен, ещё и поля огнищанские, и промысел звериный, да всё, что добыто, продать надо. А кому – хоть Лешему, хоть врагу, с любым в сговор войдёт, лишь бы добро прибывало. Вот он и вертится, чтоб много чего уладить, обойти, уговорить, подкупить, да чтоб от воровства, кое всегда при больших деньгах живёт, урону не было, всего не перечислить… Одно слово, нет того рабства крепче, чем достаток лишний. Нет, княже, сие важнейшее дело вначале волхвы решить должны, а уж потом, по их слову, и всё остальное приложится…
– Княже, волхвы пожаловали, – доложил гридень теремной стражи.
– Зови! – кивнул князь.
Неспешно и с достоинством вошли длинноволосые и длиннобородые волхвы во главе с самым старшим седым Богумилом из Нов-града, служителем священного урочища Перынь. Следом шёл Изборский волхв Древослав, улыбчивый, с добрым прищуром внимательных очей. Третьим был Ильмерский волхв Хорыга, высокий кряжистый муж средних лет, которого, ежели б не длинные власы и борода, можно было принять за воина. Одеты были волхвы в свою обычную одежду из выбеленного конопляного полотна, с особенным у каждого посохом и обережными знаками на поясе и на груди. Почтенные гости прошли и, поздоровавшись с князем, чинно уселись на широкую дубовую лаву напротив Гостомысла.
– Отцы, – обратился к ним князь, – днесь о полудне зрел я сон чудный, коий вам и поведаю. Привиделось мне, яко из чрева дщери моей средней Умилы произросло древо велико и плодовито, и покрыло оно весь град Великий, и от плодов же его насыщахуся люди всея земли. Растолкуйте мне сей сон дивный, волхвы многомудрыя, о чём он вещует, о добром ли, о злом?
