Сегодня мы болтаем о всякой всячине. О том, как «Львы» продули вчера «Гигантам», о том, что сегодня она собирается печь печенье. Мы говорим о погоде, говорим о чайках.
– Никогда не слышала, чтобы они так громко кричали, – замечает Ингрид.
– Мне тоже не приходилось слышать, – отвечаю я.
Хотя я, конечно, слышал. Чайки всегда громко кричат.
Я думаю, стоит ли упоминать о сквоттерах в желтом доме через дорогу от моего; решаю, что лучше не надо, скорее всего, ей неприятны такие темы. Я помогаю Ингрид вытащить продукты из пакетов. Складываю покупки на стол, чтобы ей легче было все разложить по местам. Она дает мне еще двадцатку за труды. Я отказываюсь, но она всовывает купюру мне в руку. На второй раз я ее беру.
Одно и то же повторяется каждую неделю.
Раскладывая покупки, Ингрид что-то напевает себе под нос – незнакомую монотонную песенку. Я ее не знаю, но мне отчего-то становится грустно. Она навевает тоску. У Ингрид тоже грустный вид. Усталый и грустный. Она сутулится и движется как в замедленной съемке.
– Давайте помогу, – предлагаю я, забирая пустые бумажные пакеты с рабочего стола и складывая их пополам.
– Я почти закончила, – отвечает Ингрид. Она ставит на полку коробку с попкорном для микроволновки и закрывает дверь кладовой. – Алекс, ты обедал? – спрашивает она и предлагает сделать мне сэндвич.
Я вру, что обедал. «Спасибо, не надо», – говорю я. Предполагается, что я пришел ей помочь, а не взваливать на нее лишнюю работу. Трудно сказать, кто из нас ведет более жалкую жизнь – Ингрид или я.
После того как продукты разложены и я понимаю, что можно попрощаться с Ингрид и уйти, я неожиданно для себя беру колоду карт и начинаю ее тасовать.
– Сыграем в джин рамми? – предлагаю я.
Ингрид немного успокаивается и даже улыбается. Я знаю, что она любит джин рамми, потому что мы с ней уже как-то играли. Мы садимся за стол, и я сдаю карты.
Даю ей выиграть первую партию. Мне кажется, что я поступаю правильно.
Во второй раз я сражаюсь дольше, но она снова выигрывает.
Ингрид неплохо соображает в картах; пальцы у нее ловкие. Она смотрит на меня поверх своих карт, которые держит веером; старается просчитать, что у меня на руках. Королева бубен, валет и туз пик.
Кроме того, она здорово умеет выспрашивать, но вопросы задает настолько тактично, что трудно на нее сердиться.
– Ты работаешь у миссис Придди полный день? – интересуется она, когда я в третий раз тасую колоду, и я отвечаю:
– Да, мэм.
Она приглаживает волосы ладонью, чтобы не стояли дыбом. Плотнее запахивает халат. Садится поудобнее. И все же ей не по себе; ее выдают выражение лица и беспокойные глаза. Она встает и подходит к кофеварке. Спрашивает, хочу ли я кофе. После того как я отказываюсь, наливает кофе себе, добавляет сухие сливки и сахар. Я снова вспоминаю Перл – как она выходит из озера Мичиган и с нее капает вода. Со вчерашнего дня эта картина все время стоит у меня перед глазами.
– Все твои ровесники разъехались по колледжам, – говорит Ингрид, как будто эта подробность от меня ускользнула, как будто я не замечаю, что в нашем городке не осталось никого из тех, с кем вместе я рос. – А ты что же, не захотел? – спрашивает она, когда я сдаю карты: десять ей, десять себе.
– Колледж мне не по карману, – говорю я, хоть это и неправда. С одной стороны, конечно, так и есть – нам с отцом колледж не по карману. Но дело не только в стоимости обучения. Мне предлагали полную стипендию, оплату обучения и общежития, но я отказался. Поблагодарил и отказался. Я умный, что мне прекрасно известно. Не люблю хвастать своими познаниями. Предпочитаю считать себя хитрым и изворотливым. Хотя знаю много умных слов, я редко пользуюсь ими в разговоре… Впрочем, иногда все же пользуюсь. Иногда умные слова очень пригождаются.
– Как твой отец? – негромко спрашивает Ингрид.
– По-прежнему пьет, – тут же отвечаю я.
Отец уже много лет не может удержаться ни на одной работе. Нельзя же выходить на смену под мухой и рассчитывать, что никто ничего не заметит. Несколько лет назад, после того как нам чуть не отказали в праве выкупа закладной, я устроился в кафе Придди на полдня – она сквозь пальцы смотрела на то, что мне тогда было всего двенадцать. Я мыл посуду в подсобке, поэтому никто меня не видел. Налоговая служба тоже ничего не знала, потому что Придди платила мне неофициально. Разумеется, все в городке были в курсе, но помалкивали.
Я спешу сменить тему; как-то не хочется говорить об отце. И о колледже. И о том, что все остальные разъехались, а я застрял тут.
– Зима, наверное, будет холодная, – говорю я, слушая, как свистит ветер. Словно гонщик: визжат тормоза, скрипят шины.
– Как всегда, пожалуй, – замечает Ингрид.
– Ну да, – глубокомысленно киваю я.
Но Ингрид не унимается.
– Мать не давала знать о себе? – спрашивает она, как будто не может отделаться от неприятной для меня темы.
– Нет, – отвечаю я. Хотя иногда мы и получаем от нее весточки. Она присылает открытки из таких мест, где я вряд ли побываю: Маунт-Рашмор, Ниагарский водопад, Аламо. Самое смешное, она никогда ничего не пишет. Даже не подписывается.
– Быть матерью нелегко, – еле слышно говорит Ингрид, не глядя на меня. Я знаю, что у нее были дети, но они то ли умерли, то ли уехали. И муж ее умер во время эпидемии гриппа, которая пришла в наш городок много лет назад. Но Ингрид гораздо лучшая мать, чем моя, хотя ее детей и нет сейчас с ней рядом. Должно быть, она была хорошей матерью. Она выглядит как мать; у нее заботливые глаза и добрая улыбка. И мягкие руки – наверное, она умела хорошо обнимать. Правда, откуда мне знать?
Я думаю о словах Ингрид: «Быть матерью нелегко». Вначале я ничего не отвечаю, а потом все же говорю:
– Да, наверное.
Дело в том, что мне совсем не хочется оправдывать мать за то, что она меня бросила. За такое нет оправдания; она исчезла среди ночи, села в проходящий поезд, даже не попрощавшись. Отец бережно хранит ее фото. На нем ей где-то двадцать один год. К тому времени, как сфотографировались, они, мои мать и отец, какое-то время встречались. Месяц или два, точно не знаю. На фото она не улыбается; правда, это еще ни о чем не говорит. Не припомню, чтобы я когда-нибудь видел улыбку на ее лице. Лицо у нее узкое, заостренное книзу. Высокие скулы, точеный нос. Глаза серьезные, почти суровые, может, даже злые. Черные волосы до плеч по тогдашней моде – в восьмидесятых и начале девяностых. На ней платье, что странно; не припомню, чтобы я когда-нибудь видел маму в платье. Но на том снимке на ней платье со светло-серым верхом и лавандовым низом – плиссированная юбка, платье спускается ярусами и как будто переливается. Вместе с тем фасон кажется очень простым. Оно как будто скрывает свою сущность – совсем как моя мать.
– Все мы совершаем ошибки, – говорит Ингрид, и я в ответ молчу.
