Вернувшись домой, я мою виноград и яблоки, взбиваю яйца. Добавляю к яйцам молоко и сыр, как любит отец, солю, перчу. Дом заполняется ароматами еды, но отец все равно не просыпается. Он крепко спит, и дверь в его спальню закрыта. Я роюсь в посуде, выискиваю тарелку покрасивее, не старую и не треснутую, раскладываю еду то так, то эдак: яичницу горкой, виноград. И все равно тарелка кажется мне полупустой и довольно жалкой. Конечно, надо было добавить к яичнице что-нибудь еще: тост, бублик, нарезанную колбасу. Ну и ладно! Наливаю стакан молока, жалея о том, что не купил сока. Или кофе. Или хлопьев. Подчиняясь внезапному порыву, достаю из холодильника банку «Маунтин Дью» – на всякий случай. Неизвестно, чем ей захочется запить яичницу. Поставив все на поднос, я выхожу из дому и перехожу дорогу. Отцу я тоже оставляю тарелку с завтраком.
Перл еще спит, когда я вхожу, но ее будят мои шаги. А может, запах яичницы. Она медленно, как старуха, садится на своей импровизированной постели. Потягивается, как будто у нее затекли мышцы.
– Доброе утро, – говорю я, может быть, слишком оживленно, и она хрипло отвечает:
– Доброе утро.
Голос у нее еще сонный. Я улыбаюсь.
Я рад тому, что она еще здесь.
Полночи я думал о том, как принесу ей завтрак. Гадал, будет ли она ждать меня или исчезнет к утру. Я заранее готовился к худшему, к тому, что она уйдет. Снова будет бродить по улицам городка – или, может быть, сядет на поезд «Пер Маркетт» и уедет далеко отсюда. Но вот она во плоти, бледная, растрепанная спросонок. Моя куртка по-прежнему на ней; капюшон надвинут на голову. Как только я вхожу, она пытается из него высвободиться, как будто я пришел забрать свою вещь.
– Оставь, – говорю я, и Перл вздыхает. Утром я принял душ и переоделся; на мне новая куртка из того же мягкого хлопка, такая же серая, как та, которую я дал ей, только немного другого оттенка. – Вот принес тебе завтрак. – Я ставлю поднос на пол рядом с ее импровизированной постелью. Ожидаю, что на запах еды сбегутся крысы, но их нет. В заброшенном доме тихо и пусто.
Она накалывает на вилку кусочки яичницы, а перед тем, как отправить ее в рот, дует на нее. Слышу, как у нее урчит в животе. Судя по выражению лица, яичница ей нравится; а может быть, она так изголодалась, что готова есть все, что угодно, и нахваливать.
– Как хорошо! – говорит она, и на ее хорошеньком личике появляется другое выражение: удивления и благодарности, а может быть, даже доверия, потому что она продолжает: – Обычно никто не делает мне ничего хорошего. – Я молчу, не зная, что ей ответить, и она продолжает: – Знаешь, и тебе совсем не обязательно это делать.
Я отвечаю, что знаю. Но сердце наполняется теплом, хотя в заброшенном доме по-прежнему холодно.
– Если хочешь, принесу еще, – говорю я, воспользовавшись тем, что Перл ест. Она смотрит на меня, и я говорю, чтобы она не останавливалась. – Не жди меня, – продолжаю я. – Я скоро вернусь.
И я снова вылезаю в окно с тыльной стороны дома.
На заднем дворе в густых зарослях, которые когда-то были симпатичным садом, я попадаю в кусты, которые не мешало бы подстричь. Кусты проникают и в дом; ветки заползли даже под алюминиевый сайдинг, поэтому его листы отваливается от дома. На лужайке стоят пеньки мертвых деревьев; они постепенно разрушаются под действием грибков и бактерий. Но мое внимание привлекает другое: качели из шины, которая свисает со старого дуба на веревке. Я подхожу к качелям и легонько дергаю, а потом смотрю, как они качаются туда-сюда в сером ноябрьском воздухе. Я слышу, как воображаемые дети кричат от радости: «Уиии!» Они просят: «Еще, еще!» Когда-то они здесь жили, но теперь их нет.
Быстро бегу в наш гараж, чтобы взять то, что мне нужно. На улице тихо и пустынно; в такой ранний час все еще спят.
Зато я почти не спал ночью. Мне не давали покоя мысли о том, что Перл лежит на голом полу и умирает от холода. Тогда я вспомнил, что в нашем гараже есть керосиновый нагреватель и полупустая канистра с керосином – отец держит ее на тот случай, когда в городке отключат электричество; такое иногда бывает во время сильных снегопадов и метелей. Нам нужно как-то согреваться, когда снег заваливает нас с головой. Отец купил нагреватель лет десять или пятнадцать тому назад, и он не раз нас выручал. Много лет назад он не позволил бы мне прикасаться к нему – сказал бы, что это слишком опасно. Сейчас же все наоборот: я близко не подпускаю его к нагревателю.
С трудом тащу неудобный, тяжелый нагреватель в заброшенный дом. Перл сидит на полу с тарелкой на коленях. Она съела почти все, и я уже вижу, что она насытилась; может быть, даже довольна.
– Что это? – спрашивает она, увидев меня.
Я рассказываю про нагреватель, заливаю внутрь горючее, подкручиваю фитиль. Потом зажигаю горелку. Оранжевый язычок пламени освещает комнату, и на лице Перл появляется солнечное выражение, которого я раньше не видел.
Она улыбается. Я еще подкручиваю фитиль и говорю, хотя и думаю, что это излишне:
– Такие нагреватели – вещь опасная. Их нельзя оставлять без присмотра и обязательно нужно тушить перед уходом. – Я пожимаю плечами. Не хочу, чтобы она чувствовала себя дурочкой, поэтому добавляю: – Но ты это наверняка и так знаешь.
Привычка – вторая натура; отец все время напоминал мне, чтобы я не забыл выключить плиту, закрыть парадную дверь, спустить воду в туалете.
Вместо того чтобы сказать что-нибудь о нагревателе, она вдруг говорит:
– Мне нравится твое ожерелье. – И мои руки механически взлетают к ожерелью из акульих зубов, которое много лет назад сделала мне Ингрид.
– Спасибо. – Я вижу, какие у нее глаза – светло-карие, как янтарь.
– От девушки? – прямо спрашивает она, и я не сомневаюсь, что лицо у меня делается таким же красным, как пламя нагревателя.
Я качаю головой и сажусь на пол.
– Подарок друга, – отвечаю я, хотя мне хочется рассказать ей больше, рассказать о Ли Форни и о том, что у меня на самом деле не было никаких девушек. «Для силы и защиты», – сказала Ингрид, когда много лет назад подарила ожерелье. Тогда я только начал работать на Придди, чтобы поддержать отца. Она подарила мне ожерелье, потому что жалела меня, как, впрочем, и многие другие жители нашего городка. Мать меня бросила, а отец пьяница. Ну и жизнь!
Я провожу пальцами по кончику акульего зуба и, глядя в глаза Перл, думаю: может быть, в конце концов, ожерелье все-таки работает. Конечно, вслух я ничего не говорю. Оставляю все недосказанным: просто «друг». В комнате делается тихо.
Я о многом хочу ее расспросить: для начала как ее зовут и что она здесь делает – в нашем городке, в этом доме. Открываю рот, но не успеваю произнести ни слова. Она начинает расспрашивать меня обо мне.
– Ты живешь в доме напротив, – говорит она, и тут я понимаю: она наблюдала за мной. У нас на кухне горит яркий свет; конечно, ей было отлично видно, как мы с отцом сидим за столом. Может быть, ей известно обо мне больше, чем мне казалось.
