– Да, – отвечаю я.
– С родителями? – спрашивает она, и я сначала отвечаю:
– Да, – а потом уточняю: – Нет, только с отцом. Не поймите меня неправильно, отца я люблю. Просто ответить на ее вопрос сложнее, чем кажется.
– Братьев и сестер нет? – спрашивает она, и я качаю головой. – Где твоя мать? – спрашивает Перл.
И хотя в голову приходит множество легких, ложных ответов – она умерла, или лежит в больнице в коматозном состоянии после черепно-мозговой травмы, или сидит в тюрьме за наркоторговлю и убийство – я говорю правду:
– Она ушла. – Я тянусь за забытой виноградиной на тарелке Перл, кладу ее в рот, чтобы больше не нужно было ничего говорить.
Я немногое помню о маме, и все же что-то помню. Воспоминания не очень веселые. Я стою рядом с ее кроватью после того, как мне приснился страшный сон. Я плачу. Не хнычу, как часто хнычут дети, а плачу от страха. Боюсь чудовища, которое спряталось под моей кроватью. Я прошу маму прогнать его. Мама долго притворяется, что спит. Наконец она садится и велит мне возвращаться к себе в комнату. «Алекс, сейчас ночь». Несмотря на то что мне пять лет, я понимаю, что в ее голосе нет ни сочувствия, ни любви. Она холодна как камень. Я говорю ей, что боюсь, но она с головой укрывается одеялом, отворачивается и притворяется, будто не слышит меня. Отец работает в ночную смену; его нет дома. Я тычу пальцем в одеяло и прошу ее пойти со мной. Она отталкивает меня. Она не встает, и через какое-то время я сдаюсь. Но к себе в комнату не иду. Я не хочу спать с чудовищами. Сплю на полу в коридоре. Утром, еще сонная, с полуоткрытыми глазами, она наступает на меня. Когда я плачу, снова на меня орет.
Во всем виноват я.
Материнство порядком ее напугало. Она не хотела становиться матерью. Думаю, она вообще боялась любой привязанности. Мать редко улыбалась, а ее нечастые объятия были напряженными и тревожными. Она обнимала меня словно через силу. Как будто ей было больно меня обнимать. Вот то немногое, что я помню из раннего детства, – как она отпихивала меня, когда я пытался обхватить ее за коленки или за талию – куда дотягивался – или ходил за ней хвостом, протягивая к ней руки. Я вечно просил, чтобы она еще разок обняла меня, и она начинала злиться.
«Уходи, Алекс! Оставь меня в покое. Не трогай меня».
И вот еще одно воспоминание. Мать босиком идет по ковру – ступни у нее очень маленькие – а меня отгоняет, как муху. «Алекс! – говорила она, бывало, на грани истерики, но ей все же удавалось не сорваться. – Я же велела тебе уходить. Не трогай меня».
– Куда ушла? – спрашивает Перл, и я просто отвечаю:
– Прочь, – потому что, откровенно говоря, понятия не имею, куда ушла моя мать, и стараюсь не думать об этом, о том, что у нее может быть другая семья – другой муж, другой ребенок.
– Тяжело, – замечает она, отодвигая от себя тарелку. – Иногда люди бывают такими эгоистами, тебе не кажется?
Я киваю: да, кажется.
Потом, непонятно почему, набираюсь храбрости и спрашиваю:
– Что ты здесь делаешь?
Она снова улыбается своей лукавой улыбкой и отвечает:
– Алекс, я могла бы тебе рассказать. Но тогда мне придется тебя убить.
И мы смеемся, и, хотя смех сдержанный, подавленный, я вдруг понимаю, как мне приятно. Давно уже я не смеялся. Слишком давно. Здесь, в заброшенном доме, все звуки гулкие; они эхом отдаются от старых стен и снова попадают в уши. Я уже и забыл, как хорошо смеяться. Когда люди смеются, они счастливы.
Я уже забыл, что значит быть счастливым.
А еще я замечаю, что у нее красивая и милая улыбка. Маленьких белых ровных зубов почти не видно из-за губ. Подозреваю, что она тоже давно не улыбалась и не смеялась. Во всяком случае, не смеялась по-настоящему, от души.
– Хочешь правду? – спрашивает Перл, обрывая смех, и вдруг бесстрашно протягивает руку – нас разделяет совсем небольшое пространство – и проводит кончиками пальцев по моему акульему зубу. Я невольно напрягаюсь, кровь стынет в жилах. Мне трудно дышать. – Я здесь проездом, – говорит она, хотя, судя по выражению ее глаз, я догадываюсь, что дело не так просто, и мои мысли снова возвращаются к одному-единственному человеку: доктору Джошуа Джайлсу. Во мне вскипает ревность, и я понимаю: у меня появилась лишняя причина не любить этого типа.
Перл приехала ради него, хотя я больше всего на свете желаю, чтобы она приехала ради меня.
Интересно, что означают ее слова «Я здесь проездом»? Решаю, что она просто плывет по течению, перебирается из одного маленького городка в другой. Интересно, есть ли у нее где-нибудь семья, друзья – может быть, парень, который скучает по ней. Может быть, ее ищут. Человек, который думает о ней так же, как сейчас думаю о ней я.
– Ты надолго? – спрашиваю я. – Скоро уедешь?
– Я не тороплюсь. – Она пожимает плечами, и я гадаю, что это значит. Сколько она здесь пробудет: день, неделю, год? Очень хочется ее спросить. Я хочу точно знать, в какой день я приду в заброшенный дом и не найду ее здесь. Завтра? В пятницу? На следующей неделе? Попрощается ли она, прежде чем уехать? Попросит ли она меня поехать с ней, последовать за ней в ее путешествии? Сомнительно, и все же… Помечтать-то можно.
Ни о чем таком я ее, конечно, не спрашиваю. Вместо вопросов вожусь с нагревателем, чтобы не смотреть в ее красивые глаза.
Сегодня я надолго не задерживаюсь: не могу. Смотрю на свои дешевые часы. Неужели уже так поздно? Скоро мне нужно быть на работе. Еще один день убирать со столов за ту минимальную плату, которую выделяет мне Придди.
– Не забудь выключить нагреватель перед уходом, – напоминаю я, когда ее рука падает с моего ожерелья, и Перл отвечает, что не забудет. Я киваю и говорю, что мне пора. Перед тем как уйти, я в последний раз смотрю на нее через плечо.
Куин
Эстер часто готовит одно вегетарианское блюдо – жаренные в масле овощи с бобами, брокколи, молодой кукурузой и сыром тофу. Я долго отказывалась его пробовать, но потом поняла, что боялась напрасно. Оно очень вкусное, просто восхитительное. К овощам полагается подливка, в которую входят соевый соус и рисовый уксус. И четверть чашки арахисовой муки.
Мне это все равно, чего нельзя сказать о Келси Беллами.
Ей было четыре года, когда у нее впервые нашли аллергию на арахис. Я узнаю обо всем от ее жениха Николаса Келлера. Я сижу напротив него на кухне в недавно отремонтированной квартире у Гайд-Парка. Небольшой стол со стеклянной столешницей рассчитан на одного. На него.
Он безутешен; стоит мне назвать имя Келси, и его карие глаза наполняются слезами.
– До четырех лет она ела арахис, и ничего, – говорит Николас, – но со временем все стало хуже. У аллергиков так бывает. В четыре года ее мама впервые дала ей сэндвич с арахисовым маслом и джемом, и сразу после этого – так говорят – Келси стала задыхаться. Горло распухло, она вся покрылась сыпью. Анафилактический шок. С того дня она постоянно носила с собой шприц-тюбик «Эпипен». Бенадрил, антигистаминный препарат, снимающий симптомы аллергии. Она всегда была наготове… Она всегда очень внимательно следила за тем, чтобы не есть арахис. Мы вообще редко ели не дома – слишком рискованно. Она вечно читала на всем этикетки. Абсолютно на всем, – говорит он. – Не ела полуфабрикаты, все, что произведено на крупных предприятиях, боясь перекрестного загрязнения. Никаких готовых хлопьев, никаких злаковых батончиков, крекеров…
