Я вяло киваю, понимая, что думаю то же самое.
Эстер – убийца.
– Кто убил однажды, будет убивать всегда, – говорю я, дрожащими руками поднося к губам пластиковую чашку с вином; несколько капель проливаются на столешницу. Вино алое, как кровь. – Эстер будет больно, если окажется, что мы ошибались.
Не думаю, что сейчас уместно заботиться о чувствах Эстер, но ничего не могу с собой поделать. Я за нее беспокоюсь. Правда, если наши подозрения подтвердятся, больно в конце концов будет не ей, а мне, хотя и совершенно в другом смысле, чем Эстер. И все же я представляю себе Эстер совершенно одну на вышке сотовой связи, как Брайена Эббинга, который вот-вот отправится в свободное падение, и понимаю: звонить в полицию нельзя. Во всяком случае, пока. До того, как мы не будем больше знать.
– Нет никаких надежных доказательств, ничего существенного, и свидетелей нет, даже слухов, – говорит Бен.
Он берет салфетку и вытирает со стола пролитое вино. Если бы все было так просто! Теперь он соглашается со мной и берет назад свой совет насчет полиции. Мы соглашаемся, что пока никому ничего не скажем.
Потом мы долго молчим. Бен достает из бумажного пакета куски курицы в кунжутной панировке и дает мне вилку. Подливает в мою чашку вина, наливает и себе, а потом придвигается к столу, и наши колени соприкасаются – кухонный стол очень маленький.
Вино меня, можно сказать, оглушает. Мы задумчиво пьем мерло маленькими глотками. Я уже не обращаю внимания на то, как дрожат мои руки, когда подношу чашку к губам. Больше всего мне хочется заорать. Завизжать так громко, чтобы слышали все соседи, чтобы слышала миссис Бадни, но самое главное, чтобы услышала Эстер. «Почему?! – хочу я спросить. – За что ты так со мной?!»
После второго стаканчика мы встаем из-за стола и переходим в гостиную, где садимся бок о бок на маленький диван. Мы машинально шутим и смеемся, а сами думаем, что в такое время смеяться грешно. Но смех заразителен; мы хохочем все громче. Настроение повышается, и мир вокруг кажется уже не таким черным. Мне хорошо.
К тому времени, как мы наливаем в третий раз, я уже почти не помню, почему у меня оторван рукав и почему ладонь перевязана бинтом и заклеена полосками пластыря. К четвертому разу наши ноги переплетаются, как в игре Дженга – его нога на моей, а моя нога на его, и мы постоянно выдергиваем их и задираем все выше, чтобы было удобнее. Ничего фривольного в нашем поведении нет. Просто нам уютно и хорошо. Я наконец-то отвлекаюсь от странных событий последней недели, после которых перешла от нормального существования к напряженному и откровенно безумному. Мы говорим о чем-то не имеющем отношения к Эстер. Обсуждаем Аниту, нашу начальницу, которая обожает гонять ленивых референтов вроде нас с Беном. Мы говорим о смертной казни и эвтаназии, спорим, в самом ли деле оранжевые конфеты самые вредные. Я считаю, что да; Бен со мной не согласен, хотя, конечно, он ошибается. В какой-то момент Бен спрашивает о моей личной жизни, точнее, о ее полном отсутствии (это мои слова, а не его), я морщусь и неожиданно задаю ему вопрос о Прии. Подогретая спиртным, я задаю вопрос, который уже несколько месяцев не дает мне покоя.
– Что ты в ней нашел? – бесстрашно спрашиваю я, хотя вовсе не хочу показаться ему пошлой или грубой. Я благодарна вину за смелость, как и за многое другое: за то, что Бен здесь, уютно устроился рядом со мной; за то, что я не вижу ничего дурного в том, чтобы держать его за руку, не боясь, что он отстранится; за то, что впервые за несколько дней меня наполняет радость, а не страх.
– Все, – говорит Бен, и сердце у меня падает – я медленно убираю руку и как будто тону, но тут же снова выныриваю на поверхность, когда он вздыхает и продолжает: – Ничего. – И я уже не знаю, во что верить: все, ничего или нечто посередине. – Мы с ней полжизни вместе, – признается он, глядя на меня; язык у него чуть заплетается от вина, а лицо так близко, что я чувствую его дыхание, когда он говорит. – Не представляю, что значит не быть с Прией.
Мне кажется, я его понимаю. Чувство близости и уюта, которое со временем проникает в отношения, полностью затмевает волнение и страсть. Сама я не слишком хорошо знакома с такими отношениями; мои романы продолжались от силы трое суток. Вместе с тем я понимаю Бена. Вспоминаю, что мои родители больше не целуются; они не держатся за руки. Я часто видела, как отец спит в гостевой комнате, если они оба всю ночь не бодрствуют из-за хронической бессонницы матери. Бен и Прия еще не женаты, но в их отношениях уже нет ни волнения, ни страсти. По крайней мере, мне хочется так думать… Но кто я такая, чтобы судить об их личной жизни? И потом, сейчас я не хочу об этом думать; не хочу думать о Прии. Я прижимаюсь к Бену, и мы сидим так, бок о бок, положив ноги рядом на кофейный столик. Как будто это нормально. Как будто мы так всегда делаем.
Понятия не имею, как он собирается провести ночь, но я рада, что он здесь.
Четверг
Алекс
– Эй! – тихо зову я, влезая в пустой дом через разбитое окно и светя фонариком.
Раннее утро, над горизонтом показался только самый краешек солнца. В доме по-прежнему темно; солнечные лучи сюда не проникают. Темно и тихо. Наверное, Перл спит, что само по себе неплохо.
Я не возражал бы против того, чтобы немного посидеть здесь и посмотреть, как она спит.
Я думал о ней всю ночь, после того как проводил ее домой с кладбища. Мы распрощались на улице. Посреди улицы, посреди ночи.
И с тех пор она не выходит у меня из головы.
Я тихо иду по заброшенному дому, держа в руке кружку с растворимым кофе. Сам я кофе не пью; нашел его в кухонном шкафчике. Не хочу ее будить – во всяком случае, пока, до того, как увижу ее спящей, увижу, как ее разноцветные волосы разметались по клетчатой подушке, побитое молью одеяло натянуто до подбородка, лицо раскраснелось, глаза закрыты. В доме тепло, благодаря нагревателю, повсюду витает слабый запах керосина. Кроме керосина пахнет еще чем-то химическим, довольно неприятно – как будто нафталиновыми шариками и плесенью.
Но, добравшись до гостиной, я вижу, что импровизированная постель пуста. Перл здесь нет. Нагреватель включен, и я знаю, что она в доме. Ей хватит ума не оставлять включенный нагреватель. Кроме того, я ее предупредил. И все же ее здесь нет; она не спит на полу, где я ожидал ее увидеть, в моей толстовке, с моим ожерельем на шее. Кладу руку на одеяло – оно уже остыло. Неужели она ушла, не попрощавшись? Мне становится грустно, и я чувствую себя покинутым. Она ушла!
Но потом сверху доносятся какие-то звуки.
Я слышу голос, высокий голос. Она поет песенку. Я останавливаюсь, прислушиваюсь; жалко, что сердце не может остановиться, чтобы было лучше слышно. Она поет едва слышно, но в пустом доме все звуки гулкие. Зато шагов я не слышу; их скрадывает старый ковролин. Стою, затаив дыхание, пережидаю, когда пройдет звон в ушах.
Это она. Там Перл, и она поет.
