Оставляю кофе и поднимаюсь по лестнице, медленно переставляя ноги. Иду на звук.
На втором этаже я одну за другой осматриваю спальни, жалея семью, которая когда-то здесь жила. Вижу забытые игрушки; на полусгнившей стене так и висит детский рисунок. Печально, жалко! Особенно плохо то, что люди, которые вынесли холодильник, кондиционер и медные трубы, бросили в доме плюшевых медведей и кукол. Наверху холодно; воздух с улицы врывается в спальню, ничем не сдерживаемый. Разбитые окна распахнуты настежь, а тепло от нагревателя сюда не доходит.
Иду на голос Перл и, прежде чем понимаю, что происходит, заглядываю в спальню –ееспальню, спальню Женевьевы. Я сразу понимаю, что в комнате жила Женевьева, потому что вижу на двери большую деревянную букву «Ж». Передо мной старый, потрескавшийся комод, разбитое зеркало. Стены когда-то были выкрашены темно-розовой краской.
Перешагиваю осколки на полу; конечно, тут поработал какой-то вандал – и зеркало разбил, приговорив себя к семи годам несчастий. В комнате полно брошенных, никому не нужных вещей. На полу лежит кукла и смотрит на меня жутковатыми акриловыми глазами. Вижу старую мебель, рассохшуюся кровать и потрескавшийся комод, которые оставили крысам и мышам. И еще здесь Перл.
Она стоит в дальнем углу комнаты, спиной ко мне. Она не слышала, как я вошел. В руках у нее кукла, мягкая тряпичная кукла, у которой вместо волос синие нити. Ну да, синие. Не спрашивайте почему. Не это самое странное.
Самое странное – выражение лица Перл, которое я замечаю в осколке зеркала на полу. Она с грустным умилением прижимает к себе куклу, баюкает ее, нежно гладит по синим волосам. Потом целует куклу в тряпичный лоб. На кукле вязаное зеленое платье, такие же зеленые туфельки и розовый кардиган. Длинные рукава закрывают беспалые руки. Кукла улыбается – на ее лице пришита полоска красной пряжи. Глаза из бусин. Кукла старая и уже разлезается. Она столько лет, столько долгих лет была заброшена вместе с домом. Совсем как Перл.
Я смотрю на Перл, лишившись дара речи. Она прижимает куклу к груди, укачивая, словно мать – ребенка. Закрывает глаза, покачивается из стороны в сторону и напевает песенку, из-за которой я поднялся на второй этаж по старой лестнице. До меня доходит, что это не просто песенка, а колыбельная. Разбираю отдельные слова: «Спи, малышка, не плачь…» Она укачивает куклу и поет для нее, а кукла безжизненно лежит у нее в руках. Перл прижимает к себе куклу очень нежно и вместе с тем властно – как будто имеет на нее право.
Очень странно!
По-прежнему не могу вымолвить ни слова. Кроме того, я словно прирос к месту, не могу пошевелиться. Не отрываясь, смотрю, как Перл баюкает старую куклу и медленно-медленно раскачивается вперед-назад, вперед-назад… Голосок у нее чистый и звонкий. Мне кажется, она и меня способна убаюкать.
«Спи, малышка, не плачь…»
Я чувствую: что-то здесь не так. Внутренний голос приказывает: беги, уходи! Но я не ухожу. Во всяком случае, вначале. Не могу уйти, потому что совершенно заворожен. Она размеренно покачивает бедрами, постукивает носком ноги о пол, и каждое ее движение сопровождает скрип половицы… Мне хочется что-то сказать, дотронуться до нее, поменяться местами с куклой, чтобы она так вот укачивала не куклу, а меня. На миг закрываю глаза и только на миг позволяю себе представить, как Перл обвивает мою шею руками, чувствую ее теплое дыхание у моего уха. Конечно, это только мечта. Мне хочется сказать ей, чтобы она прекратила. Положила куклу. Вернулась со мной вниз, и мы оба притворимся, что этого не было, что я ничего не видел. Хочу сидеть рядом с ней на побитом молью одеяле и говорить о привидениях и о смерти. Хочу вернуться назад во времени – пусть даже всего на десять минут. Вот бы вернуться всего на десять минут назад, когда я радостно влезал в разбитое окно с кружкой дешевого кофе в руке, думая, что, может быть – может быть! – сегодня мы поцелуемся.
Но в глубине души мне хочется убежать.
Куин
Утром мы танцуем тустеп на крошечной кухне, постоянно натыкаясь друг на друга, когда берем кофе и кружки. Мы то и дело наступаем друг другу на ноги. Оба хихикаем, краснеем и одновременно говорим: «Ах, прости», а потом снова смеемся. Я наливаю ему кофе; он берет сахар из сахарницы, стоящей на рабочем столе. Как будто мы раньше делали то же самое тысячу раз.
«Бедная Прия!» – вот что я должна была думать, но вместо того в голове радостные мысли: «Ай да я!»
Мы не спали вместе. Во всяком случае, не в том смысле, какой обычно вкладывают в эти слова. И все же мы спали вместе. То есть наши тела крепко спали совсем рядом друг с другом – на моей кровати, валетом. Может быть, мы целовались, а может, и нет. Мы столько выпили, что я уже не помню.
И теперь, при свете дня, стоя на кухне, я спрашиваю:
– Хочешь хлопья на завтрак?
Открываю холодильник, а потом шкафчик. Запасы почти закончились. Остались хлопья Эстер, какие-то овсяные хлопья, не требующие варки, пакет молока – возможно, срок годности истек, но, может, и нет.
– Нет, – говорит Бен. – Я не любитель завтракать. – Он пьет кофе, а я насыпаю в миску хлопья Эстер и ем их всухомятку – на всякий случай. Вряд ли Эстер отравила бы собственные хлопья. Или?..
Я поспешно выплевываю то, что уже взяла в рот, – наверное, я тоже не любитель завтракать.
– Мне пора, – говорит Бен и продолжает сухо и отрывисто: – Душ… Работа… – Нам обоим становится неловко.
Большинство мужчин, которые проводили со мной ночь, исчезали еще до рассвета, обычно по моей просьбе. Я заранее знаю, как все будет. Они обещают позвонить, но так и не звонят. Я сижу и жду, когда же зазвонит телефон, жалею себя, когда он не звонит, а потом злюсь на себя за то, что опять надеялась напрасно. Потому что я думала: ну уж в этот раз он позвонит… Пора поумнеть.
Я решила расставаться первой. Поэтому выгоняю своих кавалеров до рассвета, до того, как солнце получит возможность подчеркнуть его последнюю ошибку. Гораздо проще бросать самой, чем быть той, кого бросают. Слышу собственный голос: «Моя соседка проснулась. Тебе пора уходить».
Но с Беном все по-другому. Я не хочу, чтобы он уходил. Не хочу прощаться. Хочу поблагодарить Бена за то, что пришел мне помочь и спас меня… И забинтовал раненую руку. За то, что провел со мной ночь, которая без него была бы ужасной. За еду, вино и компанию… И может быть – точно не помню – за поцелуй. Если он был. Хочется притвориться, что был, просто чтобы поскорее миновать эту стадию. Первый поцелуй почти всегда бывает неловким. В следующий раз будет легче, уверяю себя я. Все будет романтично и страстно. Вот что я твержу себе, глядя, как Бен надевает куртку и обувается.
Но вместо всего этого мне удается лишь натужно произнести:
– Ты самый лучший.
И он улыбается в ответ:
– Ты тоже ничего.
Потом он уходит, а я все думаю над тремя его последними словами: «Ты тоже ничего» – пока мне не кажется, что у меня вот-вот лопнет голова.
