Я подбегаю к окну и смотрю ему вслед; напоминаю себе собаку, которая смотрит вслед уходящему хозяину. Как только он поворачивает за угол и скрывается из виду, я перевожу взгляд на часы на микроволновке: 7:58. Смотрю на свой наряд: я в пижаме. У меня семнадцать минут на то, чтобы принять душ и переодеться на работу.
Быстро составляю грязную посуду в раковину; меньше всего мне хочется, чтобы квартира выглядела как свинарник, если Эстер все-таки решит вернуться домой. Не нужно подливать масло в огонь, давать ей лишний повод избавиться от меня. Я приоткрываю окно, надеясь, что выветрится запах вчерашней курицы в кунжутной панировке, которая теперь застывает на тарелке на кофейном столике. Выношу тарелку на кухню, выкидываю курицу в мусорное ведро, тарелку ставлю рядом с раковиной. Я уже собираюсь пойти в душ, когда слышу, что звонит мой телефон. Он лежит на столе на кухне рядом с пустой бутылкой из-под красного вина. Хватаю телефон и нажимаю кнопку ответа, даже не посмотрев на экран.
– Алло! – кричу я, прижимая телефон к уху. Хочу, чтобы позвонила Эстер. Ну пожалуйста, пусть это будет Эстер!
Но мне звонит не Эстер.
– Это Куин Коллинс? – интересуется суровый мужской голос.
Я отвечаю: да, это я. Слышу, как соседи спешат на работу: хлопают двери, звенят ключи.
– Да, это Куин Коллинс, – повторяю я, думая, что сейчас меня будут уговаривать перейти на новый тариф или пожертвовать деньги в фонд исследований рака груди.
– Мисс Коллинс, говорит детектив Роберт Дэвис, я звоню по поводу вашего заявления о пропавшей соседке, – говорит мой собеседник. Его голос лишен харизмы, какой можно ожидать от продавца. Детектив Дэвис недружелюбен; он говорит отрывисто и устрашающе, и первая мысль у меня – я что-то сделала не так, упустила какую-то подробность, о которой непременно должна была знать. У меня неприятности. Я снова облажалась. Так ко мне обычно обращался отец, учитель, работодатель перед тем, как уволить за какую-то оплошность или просто за лень. Похоже, я вечно кого-то подвожу.
– Да, – кротко отвечаю я, опираясь спиной о крашеную стену, прижав телефон к уху, и робко признаюсь: – Да, я писала заявление. – Хотя не вижу своего лица, чувствую, как краснею.
Слышу на том конце линии шуршание бумаги и представляю, как детектив Роберт Дэвис листает мое заявление, смотрит на снимок, который я отдала в Чикагское полицейское управление: мы с Эстер стоим на уличной ярмарке и поедаем кукурузу. Снова вспоминаю заходящее солнце, на сцене оркестр исполняет какую-то мелодию АББА, Эстер смеется, улыбается в камеру, а между зубами у нее торчит кукурузный початок.
«Где ты, Эстер?» – мысленно спрашиваю я.
– Вы соседка Эстер Вон? – спрашивает детектив Дэвис, и, когда я отвечаю утвердительно, он говорит, что хотел бы задать мне несколько вопросов, для чего нам необходимо встретиться. Сердце у меня падает. В чем дело? Зачем он хочет поговорить со мной? Тем более – встретиться… Неужели нельзя задать вопросы по телефону?
– У меня неприятности? – по глупости спрашиваю я, и он гулко хохочет. Такой смех призван не развеселить, а устрашить. Надо признать, у него получается: мне страшно.
Смотрю на часы. До выхода на работу четырнадцать минут. Я не успею по пути заскочить в полицейское управление. Кроме того, не думаю, что стоит беседовать с детективом в одиночку. Мне нужен Бен.
– Давайте я зайду в управление во второй половине дня, – предлагаю я, хотя, конечно, этого мне хочется меньше всего. – После работы.
– Нет, мисс Коллинс, – говорит детектив, – до вечера дело не терпит. Я сам к вам приеду… – и он спрашивает, где я работаю – хотя я-то думала, что он уже все про меня разузнал. Правда, мне совсем не хочется, чтобы он приходил ко мне на работу и беседовал со мной. Повторяю, у нас на работе сплетни и слухи распространяются со скоростью лесного пожара. Сотрудники начнут шушукаться: «Ее допрашивал следователь!» Историю дополнят выдуманными подробностями: наручниками, правами Миранды, залогом в миллион долларов. К концу дня наши сплетники решат, что я прикончила свою соседку, а заодно и Келси Беллами.
Я качаю головой:
– Нет. Давайте лучше встретимся с вами через час, где-нибудь на нейтральной территории.
Мы договариваемся встретиться в Миллениум-парке через два часа. Итак, скоро я увижу детектива Дэвиса. Звучит довольно странно, но еще и немного болезненно и страшно, как визит к зубному. Я вздыхаю, нажимаю отбой и делаю два звонка подряд: один на работу, говорю, что заболела – у меня второй приступ желудочного гриппа, объясняю я начальнице Аните. Она недовольна. Потом я звоню Бену, но он не отвечает, к моей досаде.
И вот что самое странное – хотя, конечно, в этот день, на этой неделе странно все. Во время разговора с детективом Робертом Дэвисом меня не оставляет мысль, что мы с ним уже разговаривали прежде. Его голос кажется знакомым, как старая песня, чьи стихи не забываешь.
Я больше не спешу. Наоборот, надо как-то убить время, потому что до встречи с детективом целых два часа. Иду в комнату Эстер, сажусь на пол и снова принимаюсь собирать фотографию. Скоро разрозненные кусочки складываются в одно целое: рукав свитера цвета сливы, черная туфля. Нити светлых волос, очень похожих на мои, светлые разлетающиеся волосы поверх толстого свитера с воротом-лодочкой. Чем больше полосок ложится на место, тем больше дрожат у меня руки. К концу процесс ускоряется. В куче на полу уже не так много полосок. К тому же я становлюсь настоящим знатоком, уже отличаю голубизну неба от голубого короткого рукава рубашки мужчины, который стоит на заднем плане, под навесом у входа в магазин – навес, конечно, тоже голубой. Я по одной подбираю полоски и укладываю их на место, наблюдая за тем, как получается картинка: городская уличная сцена. Мне не идет бордовый цвет, но тот свитер мой любимый. Из-за выреза лодочкой рукав соскальзывает с плеча, обнажая ключицу; вид довольно сексуальный. Свитер темно-бордовый, не слишком феминистский и не такой изысканный, как лавандовый или фиолетовый. В общем, мой любимый свитер цвета темной сливы. Меня сняли в движении, я иду по городской улице. Я не улыбаюсь; даже не смотрю в камеру. Более того, я даже не знаю, что меня снимают, и – поскольку меня окружают другие пешеходы, так же не ведающие о камере, как и я, – я представляю, что Эстер спряталась на другой стороне оживленной городской улицы и снимает длиннофокусным объективом. Но зачем?
Ответ приходит, когда я дрожащими пальцами кладу на место последнюю полоску. Меня пробирает дрожь. Наверное, я бледнею.
Вижу, как под моими руками оживает мое лицо: плоский лоб, тонкие брови, большие глаза. Я собираю нос, губы, двигаясь сверху вниз, дохожу до голой шеи над горловиной сливового свитера и вижу: кто-то перечеркнул ее красным фломастером, словно отрезал.
Алекс
Стараясь не шуметь, вылезаю из дома, но к себе не иду. Притаившись, сижу в зарослях у входа. Я еще не сообразил, что делать, поэтому мешкаю и размышляю, размышляю и мешкаю. Правда, времени у меня немного. Не успеваю я что-нибудь сообразить, как слышу шорох. Он доносится от окна. Потом слышу шаги на лужайке. Хруст гравия, шорох осенних листьев под ее ногами. Перл все за меня решает.
