– Мать никогда не забывает своего ребенка.
Женевьева расхаживает по комнате – туда-сюда, туда-сюда. Она ходит мелкими шажками, а мы с Ингрид сидим на диване. Вид у нее хладнокровный, чего не скажешь обо мне. Да, Ингрид напугана, хотя ее страх смешивается с облегчением; яркий признак поражения. Она сдалась. Она сидит в неуверенной позе, выпрямив спину и сложив руки на коленях. Волосы падают на лицо. Ингрид не сводит взгляда с Женевьевы; она смотрит на нее немигающим взглядом. Она не плачет, не просит отпустить ее. Зато мне очень хочется закричать и попросить отпустить меня, но я молчу. Я не могу говорить. Не могу вымолвить ни слова.
Постепенно в их чертах замечаю сходство. У них одинаковая форма глаз, носа, тонких губ. Одинаково вздернутые носы. Лица в форме сердечка, высокие скулы, заостренные подбородки. И цвет глаз.
– Ты должна понять, – говорит Ингрид, и голос у нее вибрирует, словно деревянный маракас. – Я сделала все, что могла. Перепробовала все. Абсолютно все! – Женевьева по-прежнему ходит туда-сюда. Я мог бы броситься на нее, повалить на пол, как-то нейтрализовать, но понятия не имею, куда она нанесет удар. В легкие, в почки, в низ живота? – Тогда все было по-другому, – продолжает Ингрид. – В наши дни всем детям сразу ставят какой-нибудь диагноз. Аутизм, синдром Аспергера, СДВГ. Но тогда ничего подобного не было. Тогда считалось, что у детей с отклонениями просто дурной характер. Ты, Женевьева, была плохой девочкой. В наши дни я отвела бы тебя к психиатру, тебе бы поставили какой-нибудь диагноз и выписали таблетки. Но тогда, больше двадцати лет назад, все было совершенно иначе… Тогда о тебе много говорили, Женевьева. О том, что ты делала, и о том, чего не делала. Что ты вытворяла с детьми в школе. О тебе перешептывались. «Подумать только, ей всего пять лет», – говорили соседи, представляя, что ты натворишь, когда вырастешь, ожесточишься, станешь хитрее и расчетливее. Страшно было представить, что ты способна будешь натворить. И я боялась это представить… А знаешь, как реагировали остальные – учителя, соседи, – когда ты выкидывала очередной номер? Они презирали меня, – говорит Ингрид, и из ее глаза выкатывается одинокая слеза и течет по лицу. Она нависает на дрожащем подбородке, цепляясь из последних сил. Я стараюсь увидеть на лице Ингрид раскаяние, но не понимаю смысла ею сказанного. Выходит, она нисколько не удивилась из-за того, что перед ней, в этой комнате стоит живая Женевьева. Она все время знала, что ее дочь жива. Она не везла из отпуска в багажнике машины тело мертвой дочери. Она позволила соседям похоронить пустой гроб, внушила им, что Женевьева умерла. Она выслушивала слова соболезнования…
А на самом деле она просто отказалась от Женевьевы.
Что она за мать?
«Быть матерью нелегко», – говорила она мне.
– Я с тобой не справлялась, – признается Ингрид, – еще до рождения Эстер. Женевьева, мы с тобой обе знаем, как ты относилась к Эстер. Я видела, что ты с ней делала… Она была совсем крошкой. Как ты могла так с ней поступать? – жалобно спрашивает она, и ее голос постепенно замирает, как будто его уносит ветер. Она молчит, и ненадолго в комнате становится тихо.
Потом Ингрид продолжает; она говорит резко, отрывисто, как будто печатает на машинке. Печатает рассказ для меня. Женевьева была для матери не просто головной болью и наказанием, а скорее проклятием. В ней с самого рождения засело зло, в ней было безумие, на нее накатывали приступы ярости. Так говорит Ингрид.
– Помнишь, что ты делала с Эстер? – спрашивает она. – Конечно, помнишь! Ты должна помнить!
Она все же напоминает дочери – на тот случай, если та забыла. Рассказывает, как Женевьева пыталась задушить Эстер, когда малышка крепко спала в колыбельке. Если бы не счастливая случайность – Ингрид вовремя вернулась в комнату, – Женевьева задушила бы сестру подушкой. В голосе Ингрид слышится злость. Тогда она еще пыталась найти старшей дочери оправдание, внушала себе: когда Женевьева накрыла лицо спящей сестренки подушкой и надавила, она не ведала, что творила. Но в глубине души Ингрид знала уже тогда: Женевьева прекрасно понимала, что делает. Даже в таком юном возрасте, около пяти лет, Женевьева понимала, что после ее поступка ребенка больше не будет. И именно этого она добивалась: она хотела, чтобы ребенка не стало.
В комнате воцаряется тишина. Только тихо всхлипывает Ингрид. Да еще тикают часы на стене; они стремительно говорят: «тик-так, тик-так», аккомпанируя бешеному биению моего сердца. Я слежу за тем, как секундная стрелка обегает циферблат. Потом открывается крошечная дверца, и оттуда показывается птичка. Часы с кукушкой отбивают двенадцать часов. Полдень. И в комнате уже не тихо. «Ку-ку… Ку-ку…» Кукушка кукует двенадцать раз. В кафе через дорогу наплыв посетителей. Одни входят, другие выходят, не ведая о том, что происходит здесь. Надеюсь только на Придди. Надеюсь, что, пока мы тут мило беседуем, Придди пакует обед для Ингрид: сэндвич с беконом, салатом и помидорами, гору жареной картошки и маринованные огурчики.
– Я давно поняла, что не справлюсь с тобой и не смогу тебя оставить. Ты представляла опасность для Эстер, опасность для меня. Я сделала все, что могла. Нашла почтенное бюро по усыновлению, и они подобрали тебе хорошую семью. Женевьева, твои приемные родители были хорошими людьми. Они могли позаботиться о тебе лучше, чем я.
– А может, ты просто не старалась, – парирует Женевьева.
– Я старалась, – шепчет Ингрид еле слышно. – Ах, как я старалась! – Потом она наклоняется вперед и дрожащими пальцами трогает жемчужный браслет на тонком запястье Женевьевы – Перл. Браслет ей мал; эластичный шнурок врезается в кожу. – Как ты нас нашла? – спрашивает Ингрид. – Ты до сих пор его хранишь? – Она говорит, обращаясь к Женевьеве, точнее, напоминая: – Я сделала его для тебя, когда ты была совсем маленькой. Ты его сохранила… – Последние слова – не вопрос. Ингрид сама сделала жемчужный браслет для Женевьевы.
Женевьева словно не слышит. Она выдергивает руку.
– Спроси лучше, как Эстер нашла меня! Да, совершенно верно. Это Эстер меня разыскала. Через Интернет. Сначала нашла, а потом захотела, чтобы меня не стало. Она предлагала заплатить мне, чтобы я уехала. Представляешь? Но, видишь ли, я не хотела уезжать. Я хотела остаться со своими родными. С тобой и с Эстер. А когда Эстер от меня отказалась, я подумала: что ж, у меня есть еще и ты. Я могу остаться с тобой. Если я буду выглядеть как Эстер, вести себя как Эстер, может быть, ты меня тоже полюбишь. Особенно после того, как Эстер уже не будет.
– Что ты сделала с Эстер?! – восклицает Ингрид.
– Увидишь. – Женевьева пожимает плечами. И приказывает Ингрид рассказывать, что было дальше: как та привезла домой пустой гроб, а соседям сказала, будто ее дочь утонула, захлебнувшись в ванне.
– Это не меняет того, что твои будущие усыновители, Женевьева, твои приемные родители были образцовыми. Я видела все документы. Во время вашей первой встречи я незаметно подглядывала. Он врач, а она учительница. Я понимала, что они лучше о тебе позаботятся. Мне казалось, что все к лучшему. Что с ними тебе будет лучше, чем со мной.
