– Не попадет, – отрезал Энамон низким рокочущим голосом. Тон его удивил даже Бектатен: в нем слышалась не только готовность защищать эликсир, но даже упрек в ее сторону.
– Если даже он каким-то образом обнаружит мой сад, – осторожно начала Бектатен, и по тону ее стало понятно, что ее спокойное объяснение – единственная уступка, на которую она пошла, чтобы подавить страх и злость своего слуги, вызванные ее приказом, – то ему придется снова столкнуться с той же проблемой: какие составляющие и в каких пропорциях смешивать.
Наступила еще одна напряженная пауза.
Бектатен по очереди смотрела на них, словно предоставляя им возможность бросить ей вызов.
Но никто такой возможностью не воспользовался.
Вместо этого Энамон просто потупил взгляд – самый изящный жест покорности, какой Рамзесу доводилось видеть, – а Джулия вновь взялась за рукоятку одного из кинжалов.
– Так вы согласны на мои условия? – наконец нарушила молчание Бектатен.
Рамзес уже приготовился кивнуть, но Джулия опередила его:
– Сначала я должна вас кое о чем спросить.
– Спрашивайте.
– Почему вы не отравили Сакноса до сих пор?
От этого вопроса царица вздрогнула, как от удара; Рамзес еще не видел ее такой. Она повернулась к своему шкафу из красного дерева, и он подумал, что она хочет достать оттуда свиток или табличку с какой-то древней историей, которая поможет ей ответить Джулии. Но нет, ничего подобного не произошло. Было похоже, что ей просто необходимо взять себя в руки под их пристальными вопрошающим взглядами.
– Он – это все, что соединяет меня с моим прошлым, – в конце концов ответила она. – Все, что связывает меня с тем, кем я была когда-то. Если мне придется его уничтожить, этот грех потом будет вечно преследовать меня.
– Я буду связывать вас с тем, кем вы были, – подал голос Энамон. – И Актаму тоже будет для вас такой связью. Мы уже освободили вас, чтобы вы стали такой, какая есть.
– Да, я знаю, и я вечно благодарна вам за это, – сказала Бектатен. – Но Сакнос держал в руках вторую половину моего царства. Если он исчезнет навеки, с ним исчезнет и все, что осталось от Шактану.
Рамзес промолчал – он был не вправе комментировать такие вещи. Но он понимал, что женщина эта ослеплена страстной любовью, только не к мужчине, а к своему потерянному царству. Или, возможно, и к тому и к другому, просто она не хотела этого признавать. К тому же он чувствовал, что если начнет сейчас проявлять к этому вопросу повышенный интерес, то их наметившийся и пока еще хрупкий альянс может оказаться под угрозой.
– Это его последний шанс, – сказала Бектатен. – Привезите его сюда, чтобы он у него все-таки был.
– Последний шанс? – удивился Рамзес. – Последний шанс для Сакноса?
– Да, для него, – тихо подтвердила Бектатен.
– Вы считаете, что он сможет как-то искупить свою вину? – спросила Джулия.
– Я считаю, что должна дать ему выбор.
Она вновь повернулась к ним лицом, четко и с нажимом произнося каждое из слов, несших в себе скрытую угрозу:
– Мой сад хранит много секретов. Намного больше, чем сейчас лежит перед вами на этом столе. Эти наши с вами пересуды… они бессмысленны. Так вы соглашаетесь на мои условия? Можем мы, наконец, перейти к делу?
Вместо ответа Рамзес шагнул вперед и взял в руку один из грозных кинжалов, как несколько минут назад уже сделала Джулия.
– Да, – сказал он. – Давайте начинать.
35
Парк Хэвилленд
Было невозможно определить, сколько прошло времени. У нее было такое чувство, что ее бросили в эту камеру уже много часов тому назад.
Готовили ли ее к тому, чтобы скормить собакам? Или же эта изоляция была еще одним видом изощренной бескровной пытки?
И как объяснить внезапно охватившее ее удивительное спокойствие? Неужели это признак того, что она смирилась, сдалась?
Дверь в камеру неожиданно распахнулась. Бессмертные, которые до этого заковали ее в цепи, на этот раз принесли с собой платье, фарфоровый таз с теплой водой и тряпку, которой можно было бы помыться. Все это было представлено ей с таким видом, будто это были какие-то царские подношения. Ей пришлось сдерживаться, чтобы презрительно не рассмеяться абсурдности происходящего. О какой царственности может идти речь в этой темной сырой келье, где пахнет землей и гниющими опавшими листьями? Низкие, жалкие людишки!
Но манера поведения тюремщиков существенно изменилась. Да, она по-прежнему была их пленницей, но теперь они видели в ней царицу.
Платье из тонкой невесомой ткани, расшитое жемчугом и драгоценными камнями, напоминало ей пенящиеся волны Нила. Не столько сам наряд, сколько его дурацкие украшения. Эти камни на одежде. Надеть его станет для нее унижением, но еще большим унижением будет, если она останется в этой тесной затхлой каморке.
Она следила за своими похитителями, строившими из себя подносителей даров, пока они не удалились, после чего разделась.
Если бы она не испытала того ужаса, когда ее едва не скормили бессмертным псам, она, наверное, восприняла бы как надругательство тот факт, что ей приходится мыться, макая ветхую тряпку в стоящий у ее ног таз. Но ткань оказалась мягкой, а вода – достаточно теплой, так что она должна была быть благодарна и за это.
Когда она надела предложенное ей платье, ее неожиданно охватило очень приятное необъяснимое чувство. Она мгновенно догадалась, что дело тут не только в нежном прикосновении ткани к коже. Возможно, само это ощущение и было спровоцировано этим ее новым нарядом, но истинный его источник находился где-то далеко. И это была Сибил Паркер. Клеопатра как будто почувствовала тонкие шелковые простыни, тяжесть мягкого одеяла. Кто-то в этот момент заботился о Сибил Паркер, успокаивал ее. Кто-то укладывал ее на шикарную кровать, в роскошную постель. И как раз тогда, когда мысль эта вызвала в ней раздражение и зависть, откуда-то прозвучал голос Сибил, который она слышала так же отчетливо, как и в своем последнем сне:
«Мы уже идем, Клеопатра. Ничего не бойтесь. Мы обязательно придем за вами, обещаю вам».
Она слышала океан, мощный рев прибоя, бьющего в скалы; а когда позволила себе опустить веки, то увидела призрачные очертания горящего камина и тени проходящих мимо него людей. И хотя затем видение резко пропало, голос Сибил запечатлелся в ее памяти и звучал в ушах четко, как звон далекого колокола.
– Кто это – «мы»? – вырвалось у нее.
Дверь камеры открылась. Ее тюремщики, похоже, никуда и не уходили. Поэтому, чтобы как-то скрыть этот свой неосторожный возглас, она скороговоркой произнесла:
– Я оделась. И готова к ужину.
«Кто идет, Сибил? И реально ли надеяться, что они смогут спасти меня?» – мысленно спрашивала себя Клеопатра.
