Полы с узорчатым паркетом, твердым и блестящим, как шлифованный камень, инкрустированная кровать и туалетные столики с отделкой из полированной бронзы, и эти зеркала, ах, эти огромные зеркала! Куда бы он ни взглянул, повсюду в этих больших темных зеркалах он видел свое отражение – слегка улыбающееся лицо, словно по другую сторону каждого из этих стекол жил и дышал отдельный его двойник.
Вне всяких сомнений, это была славная эпоха, органично впитавшая в себя культурные ценности многих славных эпох, на протяжении которых он спал в своей гробнице в Египте, потерянный во времени и лишенный сознания; тогда ему даже присниться не могло, что впереди его ждут подобные чудеса.
Рамзес Проклятый, который скорее бы согласился навеки почить, чем стать свидетелем полного падения Египта. Рамзес Проклятый, который с самого начала знал, что после погребения, когда его укроют от лучей солнца, он станет бессильным и будет пребывать в дремоте, бесконечной дремоте, до тех пор пока беспечные смертные будущих эпох опрометчиво не вынесут его мощи к солнечному свету.
Здесь, в тишине и спокойствии, он с упоением размышлял о том, что пришлось ему пропустить за эти годы и что сейчас буквально зачаровывало его своей новизной, куда бы он ни повернулся.
Но его уже ждали возлюбленная Джулия и Эллиот Саварелл, ждал весь город; Рамзесу предстояло снова проплыть по этим очаровательным водным улицам к площади Святого Марка, чтобы вновь войти в ту церковь, где он увидел Джулию в первый раз, едва не упав при этом перед ней на колени. В этой стране повсюду были возведены церкви, наполненные скульптурами великих мастеров и картинами невообразимой красоты и совершенства, но ни одно из этих священных мест не подавляло его своим величием настолько, как собор Святого Марка.
Он быстро привел себя в порядок, поправил черный галстук на шее и надел золотые запонки, которые ему подарила Джулия. Затем провел щеткой с перламутровой ручкой по своим густым каштановым волосам и нанес на гладковыбритое лицо чуть-чуть одеколона. В зеркале перед ним стоял типичный европеец, мужчина с загорелой кожей и сияющими синими глазами; в этом облике не было ничего от грозного правителя, которым он был для многих тысяч человек в те далекие времена, когда он даже представить себе не мог ничего подобного в сегодняшней жизни.
– Рамзес, – глядя на свое отражение, произнес он вслух. – Никогда, никогда больше не погружайся в тот пассивный и лишенный надежды сон. Никогда. Что бы этот мир ни предлагал тебе, что бы он с тобой ни делал. Запомни это мгновение и торжественно поклянись здесь, в этой спальне в Венеции, что встретишь грядущее мужественно, что бы тебя ни ожидало впереди.
Пружинистой походкой он спустился по широкой мраморной лестнице и, пройдя сквозь оживленное фойе отеля, направился в сторону причала.
Через считаные секунды привратник в ливрее предоставил в его распоряжение гондолу.
– На площадь Святого Марка, – сказал Рамзес одетому в колоритный костюм гондольеру, вручая ему несколько монет. – А если еще и доставите меня туда быстро…
Он откинулся на спинку скамьи и снова стал разглядывать здания, пытаясь вспомнить названия стилей, в которых были выполнены наиболее восхищавшие его арки. Были ли они мавританскими? Или же готическими? А как называются эти маленькие вычурные столбики на балконах? Ах да – балюстрада. В голове кружилась масса новых слов, каждое – со своим глубинным смыслом: декаданс, барокко, грандиозный, рококо, монументальный, непреходящий, трагичный.
Новые идеи, концепции, новые хроники, бесконечные истории про расцвет и падение царств и империй, про дальние заморские страны, про края суровых гор и про земли, сплошь укрытые снегами и льдом, – все эти поразительные вещи буквально переполняли его сознание.
Да, для описания такого мира требуется бескрайнее море слов. Он был очарован тем, что видел, но тем не менее неизменно мысленно уносился в свое далекое прошлое, на свою плывущую по Нилу папирусную лодку наслаждений: там на веслах сидели обнаженные красавицы, все как на подбор, вдоль широкой реки дул приятный легкий ветерок, а по берегам собирался простой люд, чтобы поклониться своему фараону. Как медленно и неторопливо текло тогда время, не подгоняемое тиканьем и боем часов; каким вечным казался золотистый песок и темные участки наносного речного ила с аккуратно возделанными зелеными полями на них. На фоне идеальной синевы неба раскачивались высокие пальмы, и границы познаваемого были четко определены.
Однако сейчас ему казалось сном именно то давно прошедшее время, а не эти величественные и надежные дворцы, которые возвышались вокруг него.
– Нет, никогда больше ты не вернешься в тот сон опять, – промолвил он вслух самому себе.
Вскоре их длинная черная лодка причалила к берегу, и он, выйдя на большую, заполненную людьми площадь, стал осматриваться по сторонам в поисках ресторана, в котором должен был встретиться со своей возлюбленной и их ближайшим другом. В тенистых порталах величественного собора Святого Марка толпились туристы, и ему вдруг неудержимо захотелось одному проскользнуть внутрь, чтобы вновь полюбоваться сияющей золотой отделкой храма и его прекрасной мозаикой.
Но он уже опаздывал. Так что великолепной церкви придется подождать до завтра или до послезавтра.
Хотя, возможно, для милых его сердцу друзей это было неважно. Может быть, они тоже упивались весельем и были очарованы красотой этого одного из самых восхитительных городов мира.
Он заметил их первым и остановился среди праздношатающихся туристов, чтобы полюбоваться ими: Джулия с Эллиотом сидели за вынесенным на улицу столиком под красным навесом. В белом полотняном костюме с ярко-синим галстуком на шее и зачесанными назад волосами, спрятанными под мужскую соломенную шляпу с повязанной на ней черной лентой, Джулия выглядела по-мужски элегантно. Ее синие глаза сияли, когда она страстно и убедительно говорила что-то моложавому на вид графу Резерфорду, который, скрестив ноги, развалился на своем плетеном стуле и кивал Джулии, глядя куда-то мимо нее.
Его эликсир чудесным образом трансформировал их обоих – этих смертных, единственных из всех живых существ, которым он дал свою божественную жидкость. Это исцелило их от всевозможных потаенных страхов, сняло для них многие запреты.
Конечно, сами они не могли понять этого так глубоко, как понимал он, поскольку он хорошо знал их еще до того, как дал им волшебное зелье, и мог сравнивать. Глядя на них, он восторгался собой, тем, что, поделившись с ними эликсиром, совершил такой смелый поступок, тогда как на протяжении многих столетий не предлагал его раньше никому. Точнее, никому, кроме Клеопатры, своей смуглой любви, которая при жизни отказалась от колдовского настоя, а после смерти у нее просто не оказалось выбора; Клеопатры, чей отказ тогда разбил ему сердце.
От внезапно нахлынувших мрачных мыслей он содрогнулся. Его Клеопатра. Ему отчаянно хотелось забыть навеки, что всего два месяца назад он, случайно натолкнувшись на ее никем не опознанное тело в Каирском музее, в порыве какого-то полного помешательства плеснул на него эликсиром, чтобы возродить ее к жизни.
