При этих воспоминаниях она крепко зажмурила глаза и скопившиеся слезы потекли по ее щекам.
– Я вижу, как вас поглотило пламя, – прошептал он.
– О да, поглотило, – тоже шепотом ответила она. – Но не убило.
– Но как вам удалось…
Алекс вдруг запнулся и чуть не сказал «исцелиться» – именно это слово первым пришло ему на ум. Но оно казалось совершенно неадекватным тому чуду, каким было ее появление здесь. Тому, что она вообще осталась жива.
Призвав все свое мужество, он осторожно взял ее руку и поднес кончики ее пальцев сначала к своему носу, потом – к губам. Теперь к ее слезам добавилась улыбка – беспомощная, почти умоляющая. Он нежно прижал ее ладонь к своей щеке, и тогда невероятное напряжение, в котором она пребывала все это время, похоже, немного ослабло.
– Есть ли какое-то название тому, кто вы на самом деле? – тихо спросил он.
– А если нет, сможете ли вы любить меня? Прямо сейчас? Здесь? Там, где мы оба находимся?
Ему очень хотелось со всей нежностью поцеловать кончики ее пальцев. Но он отчетливо понимал, что это будет означать для него конец. Конец той жизни, которую он мог бы назвать уравновешенной и благоразумной. И он сдержался.
Но в следующий миг их губы встретились, а его нетерпеливые руки уже жадно скользили по ее свободному белому платью и под ним. Он ощущал ее шелковистую кожу, ее вкус, вдыхал ее запах, подчинялся той неожиданной силе, с которой она повалила его на пол, а потом обвила ногами его за талию, когда он познавал ее, когда ласкал ее тело и приводил в восторг своими поцелуями. Каждое прикосновение, каждый толчок, каждое ощущение были не просто проявлением страсти – это были подтверждения ее реального существования. Ее чудесного воскрешения из мертвых.
Она снова и снова повторяла его имя. И хотя она призналась, что своего имени у нее сейчас нет, то, что она в эти минуты постоянно звала его, почему-то наполняло их занятие любовью еще большим блаженством и страстностью.
Но разве обязательно нужны слова, чтобы выразить то, кем они в данный момент были друг для друга? Или кем они были друг для друга там, в Каире? И если для того, чтобы попасть в мир божественной любви и сбывшихся мечтаний, нужно сойти с ума, то да здравствует безумие, отныне и навсегда!
43
Он был неутомим. Подхватив ее на руки, он отнес ее наверх, в одну из спален, где снова принялся заниматься с ней любовью в нежном свете утреннего солнца, пробивавшегося сквозь ажурные занавески. Краски на обоях были такими же живыми и яркими, как и безоблачный ясный день за окном, и все это выглядело значительно красивее и приветливее, чем интерьер роскошного, но угрюмого особняка, где ее держали пленницей.
Он не останавливался, пока не довел ее до оргазма, мощного и восторженного.
А потом, в блаженной бездыханной тишине, он, нежно убрав упавшие ей на лоб локоны волос, начал рассказывать обо всем, что произошло здесь накануне. О празднике, о грандиозном отравлении, о нелепых объяснениях случившегося, выдвинутых следователями.
Она ничего не говорила в ответ – просто не хотела прерывать течение его речи. Его слова были такими честными, такими искренними, такими обдуманными и убедительными.
Ее воспоминания о времени, проведенном с ним в Каире, были полными и неповрежденными, и это было еще одним обоснованием того, почему она влюбилась в него так быстро и неожиданно.
Между ними присутствовала близость. Всегда. Постоянно. Ее не покидало чувство, что он все время находился рядом. Когда он иногда делал паузу в своем рассказе, чтобы собраться с мыслями, у нее не возникало ощущения, что сознание его куда-то ускользает, занятое какими-то расчетливыми размышлениями, которые он хочет от нее скрыть. А он хотел лишь одного: высказаться как можно яснее и все ради нее. Чтобы она могла понять его правильно. Чтобы могла увидеть, через что ему пришлось пройти с момента их расставания.
Наверное, это выделяло его среди всех ее прежних любовников с постоянной их склонностью к раздорам, увлеченностью сражениями, имперскими амбициями. Но их она помнила очень смутно.
Зато очень хорошо помнила то короткое время, которое вместе с Алексом провела в Каире, и сейчас, в данный момент, это было самое важное. Она помнила, как лежала с ним на шикарной кровати в номере отеля «Шепард». Теперь, когда ее память утратила уже так много, наслаждаться этими живыми и яркими воспоминаниями было на редкость приятно. Она не просто вызывала их – она в них жила, она с головой окуналась в них и пробовала их на вкус. А он сейчас, как и тогда, обращался с ней как с настоящей, желанной женщиной, которой присуще все человеческое, а не как с жутким, обреченным на страдания чудовищем, какой ее представлял Сакнос.
Ночтин. Можно ли себе представить, чтобы столь отвратительное слово сорвалось с губ Алекса? Возможно, однако она не могла себе вообразить, что он шепчет его с той же ненавистью, с какой произносил его Сакнос.
Сейчас Алекс рассказывал ей о тех радикальных изменениях в его сознании, в его мировоззрении, которые произошли в нем после того, что он видел на лужайке этого поместья. И после страшного, разрывающего душу горя, которое охватило его, когда он увидел ее в объятиях пламени. И после ее чудесного возвращения.
Она поняла, что ее появление после воскрешения каким-то образом помогло ему спокойнее отнестись к тому, что произошло на газоне перед этим домом накануне.
Он снова заговорил о том странном отравлении.
– Пепел, моя дорогая. Они в буквальном смысле обратились в пепел прямо у всех на глазах!
Произнесено это было изумленным и потрясенным тоном, но она снова ничего не ответила. Она не стала говорить ему о том, что была на территории их поместья как раз в день торжества. И что была чрезвычайно близка к тому, чтобы пообещать Джулии Стратфорд больше никогда не пытаться с ним увидеться – в обмен на дозу чистого эликсира. Дозу, которая могла бы унять ее муки и остановить поток ускользающих от нее воспоминаний о ее прошлом. Ничего этого она ему не сказала. Впрочем, ее молчание, похоже, никак не напрягало его, но как долго это может длиться?
Сейчас его рассказ вернулся к недалекому прошлому, к тем объяснениям, которые дали ему Рамзес и Джулия относительно ее появления в Каире. Обидно и больно было слышать, что они называли ее безумной. Но кипучая злость, которую вызвали бы в ней эти слова прежде, не появлялась. Возможно, она стала чем-то еще более отвратительным. Чем-то, что нельзя было назвать ни смертным, ни бессмертным. Труп, возрожденный к жизни.
«Ночтин, – снова раздалось в голове презрительное шипение Сакноса. – Ночтин…»
Алекс вдруг умолк.
Он нежно гладил пальцами ее щеку, и напряженное ожидание в нем угадывалось лишь по едва заметному подрагиванию ноздрей.
Он рассказал ей все.
Настала ее очередь.
– Я больна, – прошептала она. – Я больна, лорд Резерфорд.
