О. Запаса школьных знаний хватило только на первый, ну, второй курс, потом заваливал и зачеты, и экзамены. К третьему курсу понял, что наукой заниматься не буду. Не мое. Вел семинары во Второй школе, пока ее не разогнали, потом в других математических школах, работал в заочной школе при мехмате, проверял работы умных школьников.
К окончанию университета я уже точно знал, что не буду заниматься наукой. Яснее всего я объяснил это в тогдашнем интервью Аронову: “Я не ученый-математик. Математик – это мой брат. Он, когда едет в автобусе, решает какую-то задачу. А я смотрю в окно”.
Я уже знал, что буду учителем, мне это нравилось, и это получалось. А для этого не нужна была высокая математика последних курсов мехмата, но я понимал – надо получить диплом и, соответственно, право преподавания. И я продолжал ни шатко ни валко учиться.
А так – я жил, как жил, жил, как хотел, писал стихи, ходил в студию, учил в школе детей, тусовался в мастерской, влюблялся. И те, с кем я общался – в студии, в мастерской, – жили, как хотели. Хотя, наверное, в те советские времена, как, впрочем, и в любые другие, так жили совсем не все. Но почему они живут по-другому? Было наивное ощущение, что дурачки, что просто чего-то главного не понимают. Казалось странным, что люди рвутся куда-то, делают карьеру, вынуждены для этого кривить душой – зачем? Я даже не осуждал их, просто они казались недотепами, не понимающими каких-то самых главных и, в общем-то, простых вещей.
Мне нужно было искать научного руководителя, писать курсовую, потом диплом. Это был период диссидентства, и среди “подписантов”, подписывавших письма протеста, была и профессура мехмата. Большие неприятности были в связи с этим у Сергея Васильевича Фомина, крупного ученого-математика. Мы все учились тогда по знаменитой книжке Колмогорова – Фомина, студенты по ней учатся и сейчас, абсолютная классика.
Я пошел к Фомину. Его порядочность значила для меня не меньше, да нет, даже больше, чем его абсолютный математический авторитет. Сам я не представлял в это время никакого интереса как студент-математик, в аспирантуру не собирался, и он меня взял наверняка только по фамилии – потому что папа, потому что мама.
Я не сразу понял, на что себя обрек. Быть дураком рядом с ним было как-то совсем неловко, пришлось кое-что подучить, разобраться.
А на пятом курсе меня стали выгонять из комсомола. И не за карты или пьянку, что было бы еще куда ни шло. За политику. Идеологические неприятности были и до того, но тут все стало сразу куда серьезней. И черт бы с ним, с этим комсомолом, но по тем временам это означало автоматическое отчисление из МГУ, отправку в армию с диссидентским досье. Ну и так далее. Никаким борцом-диссидентом я не был, но дело могло кончиться плохо. Мама была в невменяемом состоянии, рыдала ночами. Она представляла, чтó ждет в армии студента, которого выгнали за политику…
Фомину, естественно, сообщили про неблагонадежного дипломника. Он вызвал меня. Выслушал. Не ругал. Не хвалил. Задумался. Спросил: “Как с дипломом?” До выпуска было еще полгода, целый семестр, а тут все эти мои скандалы, в общем – не до диплома. Конь не валялся. О чем я честно и сказал. Терять было уже нечего.
Фомин сказал: “Это все серьезно, через неделю представляете диплом”. Я обалдел. Как? Когда? Только потом понял – зачем. Защита диплома означала формальное окончание университета. После этого выгнать меня уже не могли. Я сделал диплом за десять дней. Брат помог. На защите диплома я наконец испугался, потому как Фомин позвал довольно известных математиков, даже академики были.
В. Он создавал ощущение вашей значимости, переводил в высшую лигу.
О. Скорее не значимости, а подлинности происходящего. Если такие люди подписывают протокол защиты диплома – кто посмеет усомниться, что защита произошла? Они, естественно, не слушали блеющего у доски пятикурсника. Хотя работа, надеюсь, была нестыдной…
Когда потом пришел на очередной, ну, не допрос, – они называли – “разговор”, – в какой-то момент начался шантаж:
– Ну вы хоть о своем будущем подумайте, вам еще диплом защищать…
– Я уже защитил.
– Как?
Проверили – и потеряли ко мне всякий интерес. Исключить-то из университета уже нельзя. Тогда смысл? Мама перестала плакать по ночам.
“…Я был как галстук – практической пользы никакой, но положено…”
В. Как и куда вас распределили?
О. С распределением своя история. Я хотел идти в школу учителем. Уже работал в математической школе, вел семинары, меня там ждали. Но партком МГУ заявил, что распределением Бунимовича займутся отдельно. Я полагал, что меня распределят куда-нибудь в тьмутаракань, но вышло тогда общее распоряжение, что поскольку в столице большой дефицит математиков, то всех москвичей с мехмата распределять только в Москву. И меня отправили в один из многочисленных тогда отраслевых НИИ – научно-исследовательских институтов…
Хотя сам я тогда совсем не против был рубануть канаты, уехать куда-нибудь подальше, как-то по-другому жить… Да и дома было тяжело из-за разлада с родителями, из-за всех неприятностей, из-за того, что стал взрослым – и таким, каким стал. Я понимал, что подставляю их все время, мучаю. И ночами пропадал, не являлся, звонить забывал. В общем, тяжело было, и надо было как-то решать. Но меня распределили в Москву.
Кстати, Наташа заканчивала годом позже, она сначала поступила в другой институт, бросила, поступила на геологический в МГУ. И когда мы после ее выпуска поженились, рассчитывали, что уж ее-то как геолога куда-нибудь зашлют подальше – и я с ней поеду. Но там с этим тоже ничего не получилось, тоже в Москве всех москвичей оставили.
В. Вы верили, что можете оставаться собой при любых обстоятельствах?
О. Просто хотелось жить, как хотелось. Конечно, эта муторная советская бодяга донимала всюду, но были же и люди рядом с тобой, которые жили по-человечески.
В. А другие рядом были – кто предавал?
О. Были. Предавали.
В. Вы их прощали?
О. Не прощал. Я человек вроде вежливый такой, корректный, но внутри довольно жесткий. Даже слишком. Прощать не умею. Нет, тут не месть, я не хочу с ними расправиться, не хочу, чтобы им в жизни стало плохо. Мне это все равно. Просто такого человека для меня больше не существует.
И еще не выношу, когда именно в твою жилетку плачет тот человек, который в силу особенностей своей натуры или в силу обстоятельств в этот момент и ломает как может твою жизнь. Вот это – сегодня сподличать, завтра покаяться, прослезиться в жилетку, и непременно тому, кому нагадил, потом вместе напиться, обняться, вместе в баню сходить… Я это не умею, не люблю. Баню, кстати, тоже не люблю.
В. Мы остановились на распределении, когда вы остались в Москве вопреки желанию начать новую жизнь в тайге.
