О. Это был, в общем-то, не самый шараш-монтаж, но по названию довольно близко: монтажспецстрой. Для меня это была загадочная контора, а так – нормальное советское НИИ.
Главная беда заключалась в том, что я должен был приходить туда рано утром, вовремя. И уходить вечером тоже по звонку. А весь день, между, не надо было делать практически ничего. Женщины с утра вешали сумочки на спинки стульев (обозначали присутствие) и шли на охоту в окрестные магазины, занимали друг другу очереди – тогда все ведь было в дефиците. Или обсуждали кино, которое по ящику накануне показали. А мужики сидели в курилке.
Ко мне там хорошо, кстати, относились. Славная советская техническая образованщина – курилки, анекдоты, служебные романы. Чем в том институте занимались, я за этот год так и не понял, зачем они взяли математика с мехмата – тоже. Видимо, я был как галстук – практической пользы никакой, но положено, и без него – неприлично…
Руководителем отдела был милейший и добрейший мужик по фамилии Каганович, оказавшийся, кстати, племянником того легендарного негодяя. Наверное, своей мягкостью и деликатностью он пытался нейтрализовать радиоактивное воздействие дядюшкиной фамилии. Меня он не трогал вообще, всячески покрывал.
Помню свое первое появление на службе, пришел, представился начальнику, мне указали мое рабочее место – стол пустой, стул ободранный, но крепкий еще…
В. Линейку и счеты обычно выдавали.
О. Счетов уже не было, я все-таки моложе, чем вы думаете, а вот линейка логарифмическая была, это да. И я сижу. И не знаю, чем бы заняться. Через час, ближе к обеденному перерыву, ко мне подошел такой несколько облезлый человек и спросил:
– Вы наш новый сотрудник?
– Да.
– Возьмите стакан и идемте за мной.
– У меня нет стакана.
– Должен быть.
– Ну, я не знал. Завтра принесу (думаю: зачем?).
– Стакан должен быть у вас в столе, – произнес он уверенным тоном циркового факира.
В столе было три ящика, когда сел за этот стол, открыл верхний, он был пуст. А тут открыл средний – пусто, открыл нижний ящик – там и катался хрестоматийный граненый стакан. И мы пошли не на троих пол-литра распивать, а это просто был у кого-то день рождения. Там каждый день у кого-то был день рождения. В силу советского праздного абсурда любой праздник там отмечался с утра до вечера, любой повод был кстати…
Однажды прихожу с утра, опоздал как всегда. Вижу: человек напротив, кандидат, кстати, экономических, кажется, наук – нога на столе, носок рядом, ботинок на полу. Он ногти на ногах стриг. Прищепка еще была у него на штанине – чтоб не болталась, не мешалась. Тут я и понял окончательно: все, хватит. Ухожу.
Но тогда было крепостное право, по распределению я должен был три года отработать. Сейчас я понимаю, что три года – это все-таки не самое страшное в жизни, а тогда мне казалось, что это вся жизнь. И я поступил для себя совершенно естественно, но для того времени странно.
На Садовом кольце располагалось головное министерство, могучий сталинский ампир. Принес туда заявление, чтобы меня отпустили в школу – преподавать математику. И каждый день просто сидел там на скамеечке и требовал, чтобы меня отправили в школу. Такой, как сказали бы сегодня, одиночный пикет.
Никакого права на это у меня не было. Сначала вообще никто не понимал, что происходит. И еще они не верили, что я действительно пойду в школу, учительствовать. Это ведь и тогда было совсем не престижно… Приезжал мой чудный Каганович и мягко им говорил, что да, конечно, они во всем правы, но лучше все-таки меня отпустить, иначе это будет три года длиться, ни туда, ни обратно. А прошел только год…
“В школу кроме отдельных ненормальных никто особенно не рвался…”
В. Так и не отпустили?
О. Отпустили в конце концов. Но отпустили в конце октября – то есть в никуда. Учебный год начался, вакансий в школах уже не было.
Тут произошла совершенно случайна я история, но знаменательная. Как-то на улице встретил Валю Шехтмана, тоже второшкольника, из параллельного класса.
Его не приняли на мехмат в год нашего поступления (не его одного такого, многих резали сознательно), он закончил педагогический, работал в школе, но при этом был классическим ученым-математиком – умным, деликатным интровертом, абсолютно не школьным человеком. Он поступил тогда в аспирантуру, но его не отпускали из школы, куда он был распределен и где вел выпускные классы. Он очень хотел уйти, и ему надо было найти себе замену – иначе не отпускали.
Произошла рокировка – я ушел с мехмата в школу, он пришел из школы в аспирантуру того же мехмата. Директор школы был в некотором ошалении – специальные математические классы, выпускной год, смена одного подозрительного учителя на другого, не менее подозрительного. Но выхода у него особенного не было – в школу, кроме отдельных ненормальных, никто особенно не рвался, очереди из учителей не было.
Мне дали всю Валину нагрузку, и вот – с полоборота, да еще со второй четверти, мне надо было выпускать не только математические, но и химико-биологический и гуманитарный классы. А тут еще одна учительница ушла в декрет, и я получил в придачу классное руководство. Мне тогда был двадцать один год, а моим ученикам – семнадцать. Но учительство, видимо, у меня в крови, никаких проблем с учениками – практически ровесниками – не было. Кстати, и к поступлению, судя по результатам, я их прилично подготовил.
Учительствовать в школу я пришел лохматый, в джинсах и куртке в яркую клетку. Чтоб казаться взрослее, снова отпустил бороду. Живой пример советским детям. Представляю, что думал директор. Но выхода у него не было – вести углубленные математические классы не каждый брался.
Вообще-то немало писателей время от времени преподают, подрабатывают, но при первой возможности – уходят. У меня другое – это мое дело, я это умею, чувствую, люблю. Это действительно моя жизнь. Интересно, что, взяв с ходу выпускные профильные классы, я не чувствовал особого волнения, был уверен, что все получится. То есть даже не то что уверен – не уверен, получится – не получится, я не думал об этом, просто делал свое дело.
Только потом понял, что пришел в коллектив, где в старшем элитном звене работали известные всей Москве профессионалы – с опытом, большим стажем, репутацией. Стиль в этой школе был совсем не такой, как в моей Второй школе. Здесь работали строгие, требовательные профи. Таких экспериментальных многопрофильных школ было две-три на всю страну. Но я почему-то даже не думал о том, что надо как-то завоевать, что-то доказывать. А они осторожно приглядывались. И я довольно легко вошел в этот коллектив, через какое-то время у нас были хорошие профессиональные отношения, они относились ко мне предельно уважительно, как и я к ним.
Вот с директором получилось сложнее. Это был крупный мужик уже в годах, в прошлом морской офицер с Дальнего Востока, который больше всего любил, чтобы были надраенные до блеска полы и чистые гальюны. Я тоже был не против чистых гальюнов, но во многом другом у нас, естественно, были разные взгляды.
