– Каникулы… Три спектакля в день гоним, – начал было оправдывался только что изображавший великого и ужасного Гудвина, хотя я ничего такого не сказал, ни о чем таком не спрашивал. Не до того было.
Не прерывая оправданий, Гудвин разделся догола, обтерся полотенцем, оделся в уличное – джинсы, свитер, куртка – и уже в дверях, уходя, представился:
– Саша меня зовут.
Краем уха уловив что-то про мои бездомные мытарства, он добавил, обращаясь к Виталику:
– Солнышко наше встает теперь далеко. И похоже, на сей раз надолго. А комната его пустует…
Так я попал в театральное общежитие у Рогожской заставы. Жили там артисты с Малой Бронной и Таганки.
Солнышко наше оказалось племянником Олега Янковского, тщательно упакованный мебельный гарнитур которого занимал всю площадь комнаты и весь ее объем. Знаменитый дядя находился в ожидании новой квартиры, однако очередь на дефицитный гарнитур подошла, а квартиру еще не дали. Вот и завез пока.
Разложив на единственном свободном клочке пола диванные подушки, из уважения к великому артисту я оставил их в целлофановой упаковке. Так и спал.
Как мне там жилось (хорошо жилось) желающие могут узнать из стихотворного цикла “Общежитие театра”, тогда же впервые читанного друзьям-поэтам на литературной студии Кирилла Ковальджи.
Парщиков, смешно тараща глаза и топорща губы, еще (помню) сказал, как роскошно я выдумал этот мир, какая тема бездонная: потроха театра, тени Гоголя, Шекспира…
Он принял меня за себя, а общежитие театра – за плод моего воображения.
– Я не выдумал, Леша. Я там жил. Я вообще ничего не выдумываю. Пишу только то, что правда со мной было.
– А зачем? – искренне удивился Леша.
Действительно, зачем?
Кинжал Заремы
1
Данила выучил английский самым педагогически эффективным способом: влюбился в свою учительницу, очаровательную американку Деби, студентку, приехавшую в Москву преподавать на курсах языка, открывшихся в Староконюшенном на гребне “нового мышления”.
– Ты понимаешь, мама, – говорил он, – у нее волосы совсем не такие прямые, как у тебя, они у нее как пружинки!
Дело принимало серьезный оборот. Сын настоятельно требовал, чтоб мы пригласили Деби к нам по случаю его десятилетия. Мы готовили детский праздник: игры, фанты, шарады, призы и прочие мыльные пузыри, а тут иностранная подданная…
Да и как с ней общаться? По-русски Деби не знала ни слова. У Наташи английский на уровне советской школы, то есть никакой, я вообще законченный франкофон. И (главное) чем ее кормить?
В магазинах только крепостные стены маргариновой кладки. На рынке кое-что возникало, но на это не было денег. Грели душу разве что замороженные датские котлеты (гуманитарная помощь), пойманные однажды утром в нашем Угловом и припрятанные в морозильнике для детского праздника. А что, если покрыть их сыром из моего заказа, полученного ко Дню учителя? Даже изысканно. Прокормим. Приглашаем.
– А она-то согласится? – засомневалась Наташа, боявшаяся нанести сыну душевную рану отказом любимой женщины.
– Придет! – уверенно сказал я. – Ей же интересно, как аборигены живут.
Деби действительно охотно согласилась. Помочь мне доставить ее к праздничному столу взялся верный друг Марк, дочь которого Роксана тоже была гостьей на нашем празднике. Прослышав о влюбленности Данилы, она нетерпеливо ждала появления заокеанской королевны.
Пока мы везли Деби в троллейбусе по Бульварному кольцу, Марк развлекал гостью светской (как он полагал) беседой. Периодически воспарявшего к горним вершинам духа, его и по-русски-то не всегда было с ходу понять. В троллейбусной давке, с трудом подбирая английские слова, Марк проповедовал нечто сложносочиненное про мифологию Москвы.
Деби с глуповатой улыбкой кивала, изредка улавливая смысл. Я с глуповатой улыбкой кивал, изредка улавливая имена. Бердяев, Лао-цзы, апостол Павел, Селин, Бергсон, Мандельштам…
Дети заждались и проголодались. Перезнакомив всех наспех, сразу усадили гостей за стол. Наташа торжественно вынесла на фамильном кузнецовском блюде плюющиеся сыром шипящие котлеты.
– Porc? – вежливо спросила Деби, выставив указательный пальчик, когда Наташа попыталась положить гуманитарную помощь ей на тарелку.
– Да, да, и свинина там есть, и говядина. Хорошие котлеты, датские. – От напряжения и неловкости Наташа тараторила по-русски. Пытаясь при этом быть понятой, она растерянно добавила: – Дания, Копенгаген…
– Викинги, Гамлет, Эльсинор, Кьеркегор, Андерсен, Амундсен, Туборг, – охотно продолжил я ассоциативный ряд, все дальше уводя его от гуманитарных котлет. Наташе, застывшей с тяжелым Кузнецовым в руках, моя ирония показалась неуместной.
– Она вас совсем не копенгаген, – меланхолично напомнил Марк.
– Porc? – удерживая улыбку своими нездешней белизны зубами, чуть настойчивее повторила Деби.
– Ё-мое, не будет она свинину, она еврейка, – наконец сообразил я и пошел за остатками мацы, которую прислали отцу из синагоги тоже в качестве гуманитарной помощи. Почему-то не весной, на Пасху, а осенью.
2
Прямо со дня рождения я летел в Новосибирск на Фестиваль поэзии новой волны. Буревестники новой волны Пригов и Друк были уже там. Быть новой волной нравилось, лететь не хотелось. Устал, умотался, бронхит замучил. По ночам свистел, хрипел и рычал как медведь. Никогда не слышал, как рычит медведь, но, думаю, примерно так.
Рейс был ночной. Хоть там (думал) отосплюсь. Но на взлете разболелся зуб.
– Такое бывает от перепада давления, – сочувственно сказала стюардесса, у которой я попросил что-нибудь обезболивающее.
Таблетки не нашлось. От сочувствия зуб не прошел.
Все-таки удалось задремать. Но тут врубили свет: еда едет! И звук: На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу…
С тех пор на эту песню челюсть отзывается рефлекторно.
Наконец самолет приземлился. Хватило сил перетащиться в рейсовый автобус, направлявшийся в Академгородок. Упершись лбом в стекло, отключился сразу.
Открыл глаза – светает.
За окнами автобуса ничего. То есть абсолютно ничего. Ни будки какой. Ни телеграфного столба. Снег. Только снег. Ничего, кроме снега – до снегом же очерченной линии горизонта. Скула и даль. Гарсиа Лорка здесь не был, но все про нас понял.
Скула напомнила про зуб, он заныл с новой силой.
3
Номера в гостинице были типовые, двухместные. Я оказался последним приехавшим и к тому же нечетным участником фестиваля. Выбора не оставалось. Подселили в номер к хмурому мужику, не имевшему никакого отношения к местным литературным затеям.
