Вскрыть дверь ему, с его уголовным опытом, не составило труда. Зачем он на это пошел, сам не может объяснить. Захотелось сделать армяшкам какую-то пакость, а листовки у него все равно лежали без дела, кто-то привез их уже сто лет назад, а в Москве они никому не нужны. То, что армяне не поймут азербайджанского языка, Али не сообразил, так что стоит ли его осуждать. Ничего страшного не случилось, никто этих листовок не прочитал и не оскорбился…
Кабиров хотел было припугнуть негодяя — мол, не прощу и не спущу и знаю, кому сообщить. Сообщать он, разумеется, никому не собирался, но пусть Али побегает, потрясется. Особенно разозлило Кабирова упоминание о листовках: те несколько часов, что он провел связанный в кресле до прихода Саши, его угнетало не столько ожидание близкой смерти (пожил достаточно, многие достойные люди уходят совсем молодыми), сколько посмертный позор, который уже нельзя будет смыть. Именно в антиармянских листовках, подложенных ему на балкон, а не в «казни» через сожжение, видел Мурат Гусейнович главное злодейство своих палачей. Да еще его собственные рабочие записи — какого черта их забрали эти варвары?
Услышав про записи, Али оживился и затараторил, что они целы и невредимы, и он их может принести сию же минуту, прямо сейчас. Теперь профессор видит, что он, Али, ему не враг, а преданный друг и помощник…
«Шайтан тебе друг!» — огрызнулся Кабиров по-азербайджански, чего не делал уже лет сорок. Он велел Али положить пакет с записями в почтовый ящик, а на глаза не показываться. И пообещал этому слизняку, что не будет рассказывать о его художествах новому шефу Джафару, который, по-видимому, и без того не жаловал Али.
После этого разговора Мурат Гусейнович пришел в отличное настроение — и из-за уцелевших материалов для новой книжки, которые не надо будет восстанавливать, и из-за разгаданной тайны листовок. Ему хотелось немедленно поделиться с кем-то этой новостью, он уже предвкушал, как расскажет ее соседу Саше, а потом Карине, когда девочка вернется из больницы. Кстати, неплохо было бы ее навестить.
Профессор хоть и хорохорился, но весть о смерти Арифа пришла как нельзя более кстати. Он понимал, что очень скоро Алиев со товарищи узнают о его спасении и повторят попытку казни, которая может оказаться более успешной. Сообщать в милицию о своих, даже если эти свои хотели его убить, он считал недостойным. Тем более что такое сообщение перечеркнуло бы все его усилия, направленные на то, чтобы доказать той же милиции, прохожим на улице, вахтершам в подъезде и всей России: азербайджанцы — такие же люди, иногда плохие, иногда хорошие, но не более чужие и опасные, чем вы сами.
Вот уже несколько дней с того страшного вечера Кабиров не выходил из дому, и Саша приносил ему нехитрые продукты, за которые не хотел брать денег. Теперь Мурат Гусейнович наконец свободен, никто не будет на него покушаться, а значит, можно пойти прогуляться, посмотреть, что это за оттепель, какой не было уже двести лет, промочить ноги, выбрать в магазине любимый сорт яблок, поскандалить с ленивой кассиршей, вернуться домой сердитым, простуженным, усталым… Какое же это счастье!
Он решил, что, испытав все эти радости жизни, тут же поедет навестить Карину.
Карина уже вставала, хотя врачи советовали ей побольше лежать. Но как можно валяться в постели с утра до вечера! Она ходила по коридору, смотрела в окно, где снег уже почти растаял и на газонах зеленела мокрая травка — не успела пожелтеть осенью, что ли? Оттепель, слякоть, небо обложено серыми тучами, и никаких уже следов красавицы зимы. Каким грустным оказался этот год с самого начала…
Светило отечественной гинекологии и акушерства Саидов говорил, что главная опасность миновала, и теперь будущей маме нужно просто беречь себя. Возможно, она даже выйдет на работу, не сейчас, конечно, но в феврале — вполне реально, если все будет в порядке. Карина готова была вернуться в салон хоть завтра — так ей надоело болтаться без дела и даже новости узнавать раз в несколько дней, когда к ней выбирался кто-то из девочек. У Саши в автомастерской, как всегда, ничего нового не происходило.
Тем не менее Саша замахал руками на Мурата Гусейновича, когда тот, сияя, сообщил ему о том, что тайна листовок раскрыта и это должно быть очень интересно для Карины.
— Ни в коем случае! Пожалуйста! Я стараюсь, чтобы она об этом вообще не вспоминала.
Под «этим» Саша имел в виду и труп на лестничной клетке, и самого Кабирова, и все, что с ним было связано: листовки, межнациональные конфликты и подонков, которые чуть не довели Карину до выкидыша. Саша вполне резонно опасался, что даже воспоминания об этом кошмаре могут иметь для нее и будущего ребенка самые губительные последствия.
Но Кабиров ведь не вчера родился, и сначала отправился к Саидову, которого знал еще со студенческих времен. Саидов, полный, почти двухметрового роста узбек, похожий не на врача, а скорее на японского бойца сумо, заверил его, что на нынешнем этапе беременности выкидыш вряд ли случится. Она действительно испытала нервное потрясение, но это не значит, что ее надо держать под колпаком и ограждать от любых эмоций и переживаний, тем более положительных. Беременные — тоже люди, заключил великий акушер, после чего посетовал, что встречаться приходится только наспех и по делу, похлопал маленького Кабирова по спине, наскоро расспросил о детях и внуках, которым в свое время помогал появиться на свет, и убежал на сложные роды.
С Сашей Мурат Гусейнович спорить не стал, решив, что посмотрит сначала на Карину — как она выглядит, как держится, и вообще. В больничном коридоре в тот приемный час они столкнулись втроем: Кабиров, Саша и Каринина сослуживица, маленькая симпатичная женщина по имени Люба. Эта Люба напомнила профессору его любимую актрису Джульетту Мазину, о чем он не преминул ей сообщить (она знает, но все равно спасибо), добавив, что лучшую свою роль Мазина сыграла в фильме «Ночи Кабирии» и имя главной героини созвучно с его, Кабирова, фамилией. А следовательно, у него с Любой тоже есть нечто общее.
Любочка посмеялась и придержала профессора за рукав, чтобы дать возможность Саше одному войти в палату. Они отошли к окну, за которым сгущались влажные сумерки и звякала капель, и Любочка шепнула:
— Обязательно расскажите Карине про эти ваши листовки. Даже не сомневайтесь. Только попозже, когда Саша уедет.
— А он разве уезжает? — удивился Кабиров.
— Да, ему срочно нужно в Ереван по семейным делам, — произнесла Любочка как-то чересчур гладко, и ее живое личико стало озабоченным. — Вы приходите тогда почаще, хорошо, Мурат Гусейнович? Мы с девочками тоже постараемся, но у нас работа, мужья, дети. А ей будет совсем тоскливо. Вот тогда ваша раскрытая тайна и пригодится. Кстати! Вы знаете, что уже практически нашли убийц вашего покойника? Ой, да вы же ничего не знаете!..
Саша действительно уезжал. Пока он мялся в течение дня, не в силах принять никакого решения, Ашет вызвала его на разговор. У нее самой не было денег звонить в Москву, и такой «вызов» приходил к Саше самыми окольными путями. Когда кто-то из диаспоры говорил с родственниками, их просили: «Знаешь, женщина одна, Ашет, соседка двоюродного брата дяди Акопа, ну того, который нам потолки белил… У нее муж тоже в Москве, передай ему, пожалуйста, чтобы позвонил срочно». Не было случая, чтобы Саша не получал этого сообщения в тот же день, даже если не был знаком с людьми, через которых его передавали.
