Саидов еще что-то объяснял ей, но она почти не слушала. Теперь у нее была одна забота — Карина.
Сестра стояла у окна в палате и смотрела на улицу. Слезы застыли на ее щеках, и она их уже не вытирала.
— А сейчас вроде не время посещений, — проворчала Каринина соседка по палате, толстая и уже немолодая тетка. Майя только сверкнула на нее своими орлиными глазами, и та уже совсем себе под нос пробормотала: «Эти всюду пролезут».
Майя вывела сестренку на лестничную площадку, подальше от посторонних глаз, усадила на старую, залатанную липкой лентой банкетку, и стала ее утешать, чередуя слова с кусочками киви и виноградинами, которые она засовывала Карине в рот, как маленькой.
Утешения помогали мало. Карина не спорила, не возражала, только смотрела прямо перед собой, и слезы снова текли по ее лицу, как дождевые капли.
Один раз она сказала тусклым голосом:
— Ну и что, что он родится больной. Я буду за ним ухаживать.
— Каришенька! — взмолилась Майя. — Он может родиться больной, а может вообще не родиться. Доктор сказал, неправильное развитие беременности способно дать такие осложнения, что дай бог тебя спасти! Подумай о себе ради тех детей, которых ты еще родишь, — здоровых, сильных, красивых. Они у тебя будут, обязательно! Ты ведь еще молодая. Вон, наша соседка Галина Ивановна, помнишь, рассказывала маме, что у нее было три выкидыша. А потом двое детей — и все в порядке!
Майя сама не знала, откуда у нее взялось столько убедительных аргументов и ласковых слов. Она была моложе Карины, но посторонние люди были уверены, что именно она — старшая сестра. Майя не отличалась красотой и утонченностью, но ее энергия и темперамент могли пробить любую стену. Говорили, что она унаследовала характер дяди Манвела, который в свое время заставил все семью переехать в Москву и тем самым спас своих родственников от многих бед и страданий. Хрупкая Карина в трудных ситуациях полагалась только на Майю, которой приходилось оправдывать и надежды сестры, и данное ей в детстве прозвище «бульдозер».
В конце концов Карина немного успокоилась, проглотила несколько кусочков курицы, запила гранатовым соком и пожаловалась, что ей теперь снова дают успокоительное, и она все время хочет спать.
— Вот и иди отдохни, — обрадовалась Майя. — Тебе нужно набираться сил. Пойдем, я провожу тебя.
Она не стала рассказывать сестре то, что ей еще объяснил доктор. Операция по прерыванию беременности, которая ей предстоит, довольно сложная, учитывая срок — слишком большой для обычного аборта и слишком маленький для искусственных родов. Хорошенького понемножку, решила Майя, а на сегодня хватит плохих новостей. Она также не стала спрашивать, звонил ли Саша. Скорее всего не звонил, хотя знал, что у Карины теперь мобильник: там, в Ереване, ему приходится все время экономить деньги.
Больницу Майя покинула со вздохом облегчения. Нелегкое дело одновременно утешать страждущих и работать бульдозером, пробивающим стены. Особенно если тебе всего восемнадцать лет.
Адреса на визитке фотографа не было. Вместо него там значилось три телефона, из которых два не отвечали, а один отзывался то бодрым голосом секретарши, то ленивым и раздраженным — кого-то из случайных сотрудников. Но вышколенная секретарша скороговоркой называла свое учреждение, и так они узнали, что номер принадлежит редакции журнала, где работал фотограф.
Юрий Павлович Грибоедов пробовал позвать означенного господина к телефону, но он был то в командировке, то на задании, то на совещании, то пять минут назад вышел, то еще не вошел. На вопрос, будет ли этот сотрудник, скажем, завтра, ему отвечали либо растерянным молчанием, либо сочувственным смехом. В общем, Грибоедов понял, к какой породе людей относится их папарацци, — он вечно куда-то бежит, опаздывает, исчезает и имеет обыкновение прятаться от всех без особой причины, просто на всякий случай. По домашнему и мобильному телефонам он не отвечает, вероятно, потому, что видит на определителе чужой номер.
Иногда у Юрия Павловича интересовались, что передать отсутствующему на месте сотруднику. Передать фотографу, что они ищут его, чтобы заставить замолчать навсегда, Грибоедов по понятным причинам не мог. Да и вообще особо мелькать в редакции не стоило. Тем более что секретарша с детским голосом стала его узнавать и однажды довольно приветливо ответила, что разыскиваемого господина ждут из отпуска со дня на день, возможно, даже завтра. Хорошенькие порядки в этой свободной прессе, если обычного фотографа из отпуска «ждут», словно какого-то свадебного генерала, от которого все равно толку мало.
Назавтра Юрий Павлович отправился в редакцию, хотя на успех особенно не рассчитывал. Отправился сам, потому что запускать в такое место косноязычных пацанов с их солнцевскими замашками было бесполезно и просто опасно. Он придумал топорную легенду — мол, в Афгане у него был солдат с такой же фамилией, и тоже все бредил фотографией, вот бывший подполковник, увидев в журнале снимки, и подумал, что нашел однополчанина. А оказалось, что обознался, простите великодушно.
Для этого визита Грибоедов выбрал образ средний между бравым офицером и дряхлым ветераном. Спрятал свою молодцеватую осанку, но не сгорбился, черты лица смягчил и стал этаким улыбчивым балагуром, не вызывающим ничего, кроме доверия. Умел Юрий Павлович менять маски, и всегда его выручал этот дар.
Он бодро прошагал через пустую проходную, потом мимо снулого вахтера, поднялся на второй этаж, как ему указали, и очутился в странном зале, напомнившем ему кадры из американских фильмов. Зал был разделен перегородками на закутки, в воздухе стоял гул голосов и сигаретный дым, и оттого создавалось странное и раздражающее впечатление, будто находишься в густой толпе и одновременно не видишь ни одного человека.
Повертев головой, Юрий Павлович заглянул за ближайшую перегородку, где сидел худой смуглый юноша, почти мулат, с черной кудрявой паклей волос, завязанных в небрежный хвостик на затылке. Уши мулата были заткнуты наушниками (это на работе-то!), и он, ритмично подергиваясь, выстукивал на компьютере какие-то непонятные значки.
Конечно, стоило бы поискать источник информации, внушающий большего доверия, но Грибоедова так возмутил этот черножопый, который откровенно оттягивается на рабочем месте и наверняка за немалую зарплату, что он шагнул в закуток и похлопал парня по плечу. Тот оглянулся, сделал вопросительные глаза, но Юрий Павлович не собирался перекрикивать музыку, которая по-комариному звенела в наушниках, и стоял над ним молча.
Наконец меломан освободил одно ухо, но привстать, разговаривая со старшим, и не подумал. Мало того, оставаясь сидеть вполоборота к подполковнику, продолжал смотреть на экран и щелкать по клавиатуре.
— Извините, — сказал Грибоедов, но ничего извиняющего в его голосе не было. Русскому человеку он бы еще простил такое поведение, рассердился бы, но простил. А этой мартышке кто позволил здесь чувствовать себя как дома?
— Извините, — повторил он с металлом в голосе, — я ищу фотографа Потапова. Он здесь?
