– Нет! Нет!
Наверное, у меня было такое лицо, что она передумала.
– Тебе есть нечего, а ты переживаешь из-за какой-то лютни.
– Это лютня моей матери.
Ее черты смягчились, и злость уступила место замешательству.
– А где твоя мать?
– Умерла три дня назад.
Торговка скрестила на груди руки. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать. Одета в простое белое платье на шнуровке, на шее красный платок, слева завязанный узлом. Кожа очень чистая – большая редкость в те времена, – только на правой щеке две родинки, одна побольше, другая поменьше, как две луны на небосводе; на носу – созвездие веснушек. Из-под белого полотняного чепца выглядывали растрепавшиеся темные волосы.
Она хмурилась, но в уголках губ затаилась озорная улыбка, готовая пробиться наружу, если бы не с детства внушенный запрет. Должен добавить, что росту она была высокого, на четверть головы выше меня. Только когда я «физически повзрослел», я ее перерос.
– Умерла?
– Да.
Она кивнула. Смерть была делом обычным.
– Ну и с кем же ты остался?
– С самим собой.
– А где ты живешь?
– Сейчас нигде.
– У тебя нет дома?
Я покачал головой, и меня обожгло стыдом.
– Играть умеешь? – Она ткнула пальцем в лютню у меня на спине.
– Умею.
– Тогда, – решительно сказала она, – будешь жить с нами.
– Это невозможно.
К нам подошла девочка с такой же корзиной, как у моей новой знакомой, только целой, и встала рядом. Эту торговку вишней я уже видел на этой улице, только чуть дальше. Я дал бы ей лет десять-одиннадцать. Очевидно, сестры. Те же темные волосы и такой же свирепый взгляд. Какой-то пьяница попытался стянуть у нее вишенку, но она не зевала: шустро отодвинула корзину, испепелив его взглядом.
– Это вовсе не из милости, не надейся, – продолжила старшая сестра. – Будешь жить с нами, пока не расплатишься за фрукты и за корзину. Будешь платить и за постой.
Младшая девица вперила в меня прямой, как стрела, взгляд.
– Это Грейс, – сказала старшая. – А меня зовут Роуз Клейбрук.
– Привет, Грейс.
Она и бровью не повела, лишь обронила, обращаясь к сестре:
– У него странный говор, а несет от него, как от конской задницы.
Потом повернулась ко мне:
– Откуда тебя сюда принесло?
– Из Суффолка, – прохрипел я. Чуть не добавил: «Из Франции», но рассудил, что это лишнее. Суффолк для них – уже заграница.
У меня снова закружилась голова.
Роуз подхватила меня.
– Суффолк? Ты что, из Суффолка шел пешком? Мы заберем тебя домой. Грейс, помоги, не то он упадет. И дай ему вишен. Нам далеко идти.
– Спасибо, – еле слышно прошептал я: мне приходилось заново учиться поочередно переставлять ноги, где уж тут отвлекаться на разговоры. – Спасибо.
Так началась моя вторая жизнь.
Лондон, настоящее время
Должно быть, я слишком долго простоял под дождиком, прислонясь к стене. Наверно, в этом окончательно обезумевшем городе стоять без движения уже нельзя: он непременно найдет тот или иной способ отомстить ослушнику.
Я и не заметил, как они подошли. Мыслями я витал далеко: вспоминал Роуз, заново переживая перипетии нашей встречи. Вдруг я услышал, как рычит Авраам. Поднял глаза от земли, а они уже тут, передо мной.
Пятеро. То ли подростки, то ли молодые мужчины, то ли не очень молодые мужчины. Они остановились и уставились на меня как на диковину или на музейную статую. Один из них, высокий, накачанный, приблизился ко мне почти вплотную. Другой, из-за спины качка, сказал:
– Слушай, да ну его на фиг, поздно уже. Пошли отсюда.
Но качок его не послушал и достал нож. В свете фонаря лезвие отливало желтизной. Он надеялся увидеть в моих глазах испуг, но ошибся. Если натерпишься в жизни с мое, то тебя уже ничем не удивить.
Авраам рычал и скалил зубы.
– А ну придержи своего пса! Не то он тоже схлопочет! Гони телефон и бумажник. И можешь топать.
– Ты же не хочешь этого делать.
Мальчишка – несмотря на рост, он, конечно же, был мальчишкой, – затряс головой.
– Заткнись. Телефон и бумажник. Телефон и бумажник. Быстро. У нас кроме тебя еще дела есть. – Он оглянулся. Мимо, шелестя шинами по лужам, проехала машина. И тут я узнал одного из мальчишек. Самого младшего. Его лицо наполовину скрывал капюшон, но я заметил в его широко открытых глазах испуг. Он переминался с ноги на ногу и исподтишка озирался по сторонам, что-то бормотал и без конца доставал и снова совал в карман мобильник. Я же видел его сегодня в классе. Антон.
– Отцепись ты от него, – чуть слышно буркнул он и попятился назад; от жалости у меня сжалось сердце. – Пошли отсюда.
Я знал, что время – это оружие, особенно в наши дни. Ничто так не расхолаживает, как необходимость ждать. Посреди улицы. С ножом в руке.
– Маловат, пожалуй, – сказал я, кивая на нож.
– Что?
– Со временем все уменьшается в размерах. Компьютеры, телефоны, яблоки, ножи, души.
– Заткнись, мужик, а то я тебя заткну.
– Раньше яблоки были огромными. Ты бы их только видел. Не яблоки, а зеленые тыквы.
– Заткнись, черт побери, ты, падаль.
– Тебе доводилось убивать?
– Чтоб тебя! Гони телефон и бумажник. Или я тебе глотку перережу.
– А мне доводилось. – Я сказал чистую правду. – Это жуть. Тебе точно не понравится. Чужая смерть как будто вселяется в тебя. И сводит тебя с ума. Покойника носишь в себе всю жизнь, до самого конца…
– Заткнись!
Я перехватил его взгляд и надавил на него всей своей невидимой многовековой силой.
Авраам снова зарычал, и рык перешел в лай.
– Он, вообще-то, волк. Превосходный защитник. Надумаешь меня пырнуть, проверь, что я не отпустил поводок.
Нож дрогнул в его руке: парень-то струсил. Испугался за свою шкуру и рефлекторно опустил руку.
– Да пошел ты… – выдохнул он и попятился от меня, все быстрее и быстрее. Остальные последовали за ним. Антон украдкой покосился на меня; я улыбнулся ему в ответ, чем поверг его в смятение. Я все понимал. Мальчишкой легко впутаться в неприятности, но потом тебя несет дальше, к серьезной беде, избежать которой почти невозможно.
Хакни, окрестности Лондона, 1599
Они жили не в Боу, а дальше, в деревушке Хакни, в тесном домишке на Уэлл-лейн. Хакни в то время изобиловал фруктовыми садами и клубничными полями. По сравнению с большинством мест в Лондоне и в его окрестностях в Хакни был вполне приличный воздух, не столь насыщенный вредоносными миазмами; здешняя обстановка вообще разительно отличалась от той, что царила в Суффолке. Во-первых, раньше тут был театр. Его разобрали за несколько месяцев до моего появления, но Роуз говорила, что театр был чудесный: на его сцене играл сам Ричард Бёрбедж и выступал медведь по кличке Лорд Браун.
