Мэрион нисколько не смутилась, чем, вероятно, лишь усугубила ситуацию, и в ответ проронила:
– Чудовище, повстречавшись с чудом, увидит лишь чудовище.
Эти слова не принадлежали Монтеню, но явно были навеяны им. После этого эпизода Мэрион долго плакала и до конца дня ни с кем не разговаривала.
Выплакавшись, она заснула, но вскоре проснулась: ей приснился дурной сон. Потом она снова уснула. Роуз от страха разволновалась: когда она рассказывала мне о происшедшем, голос у нее дрожал.
– Почему эти твари не оставят нас в покое? Я так за нее боюсь. За всех нас боюсь.
Слеза еще блестела у нее на ресницах, но лицо окаменело от гнева. Она приняла решение. Меня оно привело в ужас.
– Нам надо вернуться в Лондон.
– Но мы же сбежали оттуда.
– Это была ошибка. Давай уедем. Все вместе… все вместе… все вместе… – твердила она, словно заранее страшилась слов, которые рано или поздно придется произнести.
Слезы уже лились у нее ручьем. Мы обнялись, и я поцеловал ее в макушку.
– Покуда мы вместе, вам с Мэрион не избавиться от опасности.
– Но ведь есть же какой-то способ…
– Нет никакого способа.
Роуз машинально одернула юбку и уставилась на нее. Потом закрыла глаза, утерла слезы и вздохнула, собираясь с силами. Мимо дома по дороге прогрохотала телега. Роуз молча взглянула на меня. Это было красноречивое молчание.
– Пока ты с нами, Том, тебе не жить спокойно, – наконец произнесла она.
Она сказала не все. Она специально не стала говорить о том, какие опасности подстерегают их с Мэрион. Но я понимал, что она тоже это понимает, и мысль об этом пугала меня больше смерти. Я был источником бед, от которых хотел их защитить.
Я ничего не ответил. Что я мог ей сказать? Я знал, что Роуз проживет и без меня. Без меня ей будет даже лучше.
Она посмотрела мне прямо в глаза:
– Речь не обо мне. Я боюсь не за себя. Для меня жизнь без тебя – это не жизнь. Я буду дышать, но жить перестану.
В тот миг растаяли все мои надежды.
Мэрион знала, что я от них ухожу, и очень страдала. Я видел это по ее глазам. Но она молчала, по обыкновению скрывая в душе свои чувства.
– Так будет безопаснее, мой ангел. Люди больше не будут приставать к вам с расспросами. Никто больше не пометит вашу дверь. Никто не плюнет в лицо твоей матери. Вам будет нечего бояться. Я должен уехать.
– Ты вернешься? – спросила она скорее для проформы, словно нас уже разделила незримая пропасть. – Ты будешь опять жить с нами?
У меня язык не повернулся сказать ей правду: это разбило бы сердце нам обоим. Я решился сделать то, что порой приходится делать всем родителям.
– Конечно, вернусь, – солгал я.
Она помрачнела и скрылась в своей комнатке. Секунду спустя она вышла, сжимая что-то в кулачке.
– Дай руку.
Я протянул ладонь, и в нее упал пенни.
– Эта монета приносит удачу, – пояснила Мэрион. – Всегда носи ее с собой. И думай обо мне.
Мы решили уехать в Лондон ночью, чтобы никто не видел, как мы уезжаем. Из Кентербери до Лондона можно было за определенную мзду добраться в карете. Мы нашли кучера с упряжкой добрых лошадок, и он согласился доставить нас в Лондон за неполных два шиллинга.
Тем же вечером, чуть позже, Мэрион, мое единственное дитя, спала в карете, положив голову мне на плечо. Я рукой прижимал ее к себе. Роуз неотрывно смотрела на меня, и в темноте ее глаза блестели от слез. Я сжимал в кулаке полученную от Мэрион монетку.
Для меня настало трудное время, и оно длилось много лет. Я снова и снова вспоминал те годы, когда мы были семьей и жили, тесно прижавшись друг к другу, точно сливы в корзине. Больше всего на свете мне хотелось вернуть назад те дни, сделать так, чтобы они тянулись бесконечно. Если бы я мог хотя бы раз в месяц провести с ними всего один день! Я согласился бы даже на раз в год, лишь бы видеть перед собой Роуз и Мэрион. Но время устроено иначе. Его нельзя повернуть вспять.
Я перешел на ночной образ жизни.
Моя лютня пользовалась большим успехом в трактирах, особенно в таверне «Русалка», посетители которой не были избалованы новыми лицами. Свою тоску я глушил спиртным и посещением борделей. Народу в городе становилось все больше, а на меня все сильнее давило одиночество. Какая бы плотная толпа меня ни окружала, в ней не было Роуз и Мэрион. Я знал, вернее, предполагал, что они поселились в Шордиче, и время от времени специально туда ездил, но так ни разу их и не встретил.
Позднее, уже в чумные годы, – это был 1623-й – я гулял по берегу реки и столкнулся с женщиной, которая показалась мне смутно знакомой. Ей было лет тридцать, на руках она держала спящего младенца. (Несмотря на эпидемию, горожане по-прежнему любили прогуливаться вдоль Темзы – речной воздух считался здоровым; тот факт, что в воду сваливали трупы умерших от чумы, почему-то их не смущал.) Я не сразу понял, что это Грейс, зато она узнала меня без труда.
Выглядела она печальной и измученной – ничего общего с той брызжущей энергией девушкой, образ которой я хранил в памяти.
– Ты совсем не изменился, – сказала она. – А погляди на меня: старуха старухой!
– Никакая ты не старуха, Грейс. – Она и впрямь не казалась старой. Ни фигурой, ни лицом. Но в ее голосе звучали отголоски многолетних невзгод и тягот; я почувствовал фальшь в собственных словах.
– Как она? – наконец задал я вопрос, терзавший меня каждый прожитый в разлуке день.
– Роуз больна, – сказала Грейс.
– Чем?
Отвечать не было нужды. Я все понял по ее лицу. Жуткий холод охватил все мое нутро, вытесняя и чувства, и мысли.
– Она не разрешает мне ее навещать: боится, что я тоже заражусь. Разговаривает со мной только через дверь.
– Я должен ее увидеть.
– Она тебя не пустит.
– Она говорила обо мне?
– Она по тебе тоскует. Только об этом и говорит. Что не надо было ей тебя отпускать. Что все ее беды случились из-за того, что она тебя прогнала. Она непрестанно о тебе думает. Она никогда не переставала любить тебя, Том…
Я почувствовал, что к глазам подступают слезы. И перевел взгляд на ее спящего сына.
– Где она живет? И где Мэрион? Я хочу знать, что с Мэрион.
Грейс смутилась. Я ясно видел ее колебание: говорить мне или нет.
– Роуз не хочет… – начала она.
– Я не заражусь. Не могу заразиться. Иначе уже помер бы. Меня ни одна зараза не берет.
Грейс задумалась, покачивая ребенка на прохладном полуденном ветерке.
– Ладно, так и быть…
Лондон, настоящее время
Я сидел на родительском собрании, за столом, поставленным в школьном спортзале. Проглотив уже третью за час таблетку ибупрофена и целиком погрузившись в воспоминания. Я думал о своем последнем разговоре с Роуз. О нашей последней встрече. Вернее сказать, я не то чтобы о ней думал, а словно заново ее переживал. Вокруг меня расположились родители учеников; у каждого в руках или в кармане по смартфону. А я явственно слышал ее шепот, доносившийся с кровати, которая стояла в каких-нибудь пятистах метрах от этого зала.
