Шмидт отступил. Старик, кряхтя, приподнялся на локте, поправил под собой подушку.
— Оружие есть? Пристрели меня. Сколько можно…
— Нет, — Миша покачал головой, — нет у меня оружия.
— Миша, почему не докладываешь, как положено? — резко спросил лежащий. Голос его окреп, слова выскакивали ясные и быстрые. — Впередсмотрящий? Казак?
— Простите, звание, что ли? В принципе, впередсмотрящий.
Старик откинулся на подушку, сложил морщинки вокруг глаз, поперхал, что, видимо, означало смех.
— «Простите», «в принципе»… Где наблатыкался?
— Что? — не понял Шмидт и решил не отдавать больному инициативу в разговоре. — Вы читали стихи.
— Да. Стихи, — старик снова закрыл глаза. — Чтобы не сойти с ума. Это Пушкин. Знаешь такого?
— Конечно.
— Конечно, — повторяя слова, он смаковал их, точно конфеты. — Значит, ты не отсюда?
— Нет. Я из Москвы.
— Москва. Она еще существует?
— Еще как!
— Давно ты здесь?
— Я думаю, месяца четыре или пять. Часов-то нет.
— Сколько ни думай, наверняка ошибешься. По одним моим расчетам я тут десять лет, а по другим — пятьдесят. Сталин умер?
— Давно.
— Как давно? — Вопрошающий даже немного затрясся — так важен для него был ответ.
Миша принялся натужно соображать и наконец сообразил:
— Сорок четыре года назад.
Старик глубоко вздохнул и вдруг, назидательно подняв кривой и тонкий указательный палец, произнес загадочную фразу:
— Запомни, Миша. Коломенский, хоть и был зэком, тоже дьявол. Как ты сюда попал?
— Да мы впятером залезли в пещеру возле поселка Метростроевский, чтобы, честно говоря, от армии, тамошней, российской, закосить. Потом вход завалило, точнее, его замуровали. Встретили туриста Крота, который все входы-выходы знает, он нас сюда и привел.
— Крот. Старая скотина. Он многих привел. И не стареет, гад.
— Он уже никогда не постареет. Он мертв. Старик, казалось, ничуть не удивился этой новости, точно давно ее ждал, так же, как смерти Сталина.
— Садись сюда.
Миша сел на край его кровати.
— Послушайте, — горячо, взволнованно зашептал Миша. Он чувствовал в этом старом больном человеке живой разум и компетентность, — здесь все какие-то психи, зомби запрограммированные. Никто не верит, что отсюда имеется дорога наружу и что там есть жизнь и Цивилизация. Крота убили, понимаете, убили. Его душили шарфиком, как Дездемону, какие-то люди, вторые бежали отсюда. Там был один такой, болтливый, по фамилии Фадеев, еще один, с чеховской бородкой, Константин, кажется, Владимирович. Сволочи. Они, я уверен, искали выход, поскольку сперли у нас примус. И могли найти. Простите, я говорю бессвязно. Но раз мы сюда вошли через этот странный коридор, где очень густой воздух, значит, можно через него и выйти. Вы говорите, что Крот многих привел. Значит, он регулярно бывал наверху. Скажите… Как вас зовут?.. Понимаете…
— Замолчи.
Старик выставил перед собой полупрозрачную тонкую ладонь, защищаясь от словесного потока. Он улыбался мудрою улыбкой, которая, точно кисея на гробу, скрывала жестокую раковую муку.
Шмидт уже свыкся с той мыслью, что здесь, на глубине, или существовал изначально, или был искусственно создан способ изменения течения времени-Старик, выглядящий на девяносто в здешнем пятьдесят восьмом примерно году. По нормальному летоисчислению, выпасть из которого Шмидту не позволял инстинкт самосохранения, этому старику было лет сто тридцать. Солидный возраст, чтобы одним движением ладони, одним взглядом мудро и покровительственно остановить словесный понос девятнадцатилетнего растерянного истерика.
— Я все понял, Миша. Подожди. Я умру не сегодня и не завтра. А послезавтра. Меня зовут Петр Иванович. У нас еще есть время. Послушай стихи. Я не помню начала и конца, но стихи все равно прекрасные.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино…
Не помню… Всю жизнь под землей. Всю жизнь мертвецом прожить, господи. Помню в Петербурге только Аничков мост. Помню, Троицкий через Неву строили… Ограду Летнего. Миша, ты здесь санитар, да?
— Ну, вроде того.
— Если я умру здесь, отрежь у меня клок волос — на груди еще сохранились — или ноготь отрежь, или палец, пока меня не унесут на съедение…
— На какое съедение?.
— Молчи. Потом. И если выберешься на поверхность земли, езжай в Петербург, коли он еще существует, или как его там переименовали?
— Всё существует. Петербург теперь снова Петербургом называется.
— Поезжай в Петербург и похорони частичку меня на Волковом кладбище в могиле Марии Львовны Захарьиной или Алексея Львовича Захарьина. Хоть кого-нибудь из нашего рода. Должна там чья-то могила быть. Хочу, как человек. Сделаешь?
— Да. Обещаю.
— Спасибо. Тем людям, которые Крота задушили, я помог бежать, — он тяжело вздохнул и погрустнел, точно сожалея. — Костя Линицкий был правой рукою этого подонка Дудко, хоть и интеллигентный человек.
Хорошо бы они добрались. Я скажу тебе всё, что знаю, Миша, только…
— Что?
— Ты знаешь какие-нибудь стихи, которых я не слышал? Стихи — это всё, что мне осталось прожить. Может, сам писал…
— Ну, я не знаю серьезных, Петр Иванович. И забыл уже все тут.
— Вспомни, — приказал старик.
Миша напряг нейронные связи. Бесконечные одинаковые мрачные своды, царица-темнота и царица-тишина делали все, чтобы жалкий живой человечек позабыл тут даже, как его самого зовут. Но мудрый Петр Иванович заставил его вспомнить. Память была единственной движущей силой сопротивления сумасшествию и вредной водичке подземной реки. Когда-то он учил эти стихи наизусть, чтобы позабавить девушек и произвести на них впечатление. И вдруг все строчки встали перед глазами, словно написанные на этой неровной зеленовато-серой стене.
— Ну это такой стёб, то есть ирония. Вот такие…
Пролетали комарабли, как стальные дирижабли,
во все стороны как сабли ноги вострые торчабли.
Их суставы скрежетабли, их моторы бормотабли,
и крыла их слюдяные от полета не ослабли.
Комарабли пролетали в третьем-пятом океане,
в атлантическом просторе, в ледовитом уркагане,
бороздили параллели под созвездьем козерака,
очи светлые горели из тропического мрака.
Их торчали шевелились, их махали развевались,
их вонзилов турбобуры угрожающе вращались.
Но от внутренних печали пели как виолончели,
а наружными печали освещали всю окрестность.
Пролетали комарабли, тяжкий ветер подымали,
насекомыми телами все пространство занимали,
птицы гнева и печали волны черные вздымали.
Пролетали комарабли, комарабли проплывали!
Старик перхающе засмеялся. Коснулся ледяными пальцами Мишиной руки.
