– Кто-то спросил меня, и спросил справедливо: как вышло, что кара настигла не только грешных, отделив от праведных, а Гнев прошелся по всем? И я ответил: «Неисповедимы пути Господни, и никто не в силах познать весь замысел Божий». Сократив стадо свое, он поставил его остатки перед угрозами и страхами, перед идущей по земле Смертью, перед Адом! Для чего? Не есть ли это новое испытание? Не есть ли это тот последний шанс, дарованный нам Богом для того, чтобы самим научиться отделять зло от добра? Научиться не поддаваться посулам Сатаны и уметь очищать стадо свое? Если Он не отделил агнцев от козлищ, не есть ли это знак того, что Он ожидает этого от нас? Знак того, что агнцы изгонят козлищ из стада?
Разведенные в стороны руки, символизирующие немой вопрос и одновременно простой на него ответ.
– «Мне отмщение, и Аз воздам».– Сын проповедника энергично закивал головой, затем обернулся и указал театральным жестом на стоящего на сцене папашу, продолжавшего речь: – Но сказал это Господь о том, что ждет нас за вратами вечной жизни. А вот какими мы придем к этим вратам, зависит уже от нас. Не потеряются ли праведные среди грешных, и не укорит ли их Он, сказав: «Сберегли себя, но не сберегли стадо Мое, хоть и могли? Достойны ли вы жизни вечной?» Так спросит нас Бог, и нам будет нечего ответить в присутствии его. И тогда закричим мы: «Горе нам, ибо мы погибли!» Погибли, потому что грешны! Грех равнодушия! Грех того, что не заботимся о стаде своем! Грех эгоизма! Грех!
Преподобный плавно подводил зал к истерике и сам был почти в таком состоянии, хоть и наигранном, если присмотреться.
– Грешна была Иезавель, убив Навуфея, кровь которого лизали псы. Но и закончила она свою жизнь в желудках псов, а пала от рук человеческих, лишь поступивших по воле Божьей! Грешен был царь Адони-Везек, отсекавший большие пальцы плененным царям, и были ему отсечены пальцы сынами Иудиными, и была эта кара карой Божьей! Ибо Бог еще и сказал: «Око за око и зуб за зуб»,– и говорил он не о мести людской, а о том, что мера кары должна быть подобна мере греха. Авдием сказано, стих пятнадцатый: «Как ты поступал, так поступлено будет и с тобою; воздаяние твоё обратится на голову твою».
Тут преподобный взмахнул сжатым кулаком, словно сокрушая невидимого врага, а его сын выдвинулся дальше в проход, перекатывая в ладонях микрофон. Было видно, что он тоже возбужден.
– Изгоним, братья, грешных из стада своего! – уже надрывался Преподобный, и десятки голосов подхватывали его крик.– Очистим его, отделим зерна от плевел и придем к вратам царства Божьего чистыми! Все! Не убоявшись Сатаны и посулов его! Не убоявшись его клеветы на нас перед Богом, потому что нет клеветы, которая могла бы очернить праведного, ибо Бог есть Свет, и Он есть Любовь! Иисус нас любит, братья! Аллилуйя! Аллилуйя, братья! Иисус нас любит! Возлюбим и мы Его! Возлюбим, братья! Очистим свое стадо! Очистим, и да упокоит Он нас на злачных пажитях! Иисус нас любит! Аллилуйя!
В зале орали, какая-то женщина, сидящая прямо передо мной, рыдала во весь голос, заиграл орган, хор запел «Вперед, Христово воинство!», какие-то люди выбегали в проход и подскакивали к сцене, протягивая руки к Преподобному, но тот отстранялся, выкрикивая: «Недостоин! Младенец ведет нас к Нему! Младенец ведет нас к Агнцу!»,– и показывал на своего отпрыска, который, если говорить объективно, из младенческого возраста давно вышел и даже пубертатный почти проскочил.
Тот же поднес микрофон к рту и неожиданно сильным, пронзительным фальцетом заголосил:
– Молимся, братья! Молимся! Молитесь за грехи наши, а я буду молиться за вас! Иисус вас благословляет! Иисус вас любит! Бог есть Любовь, братья!
С каждым выкриком он накладывал правую руку на лоб подскакивающему к нему за благословением молящемуся и довольно сильно толкал того в лоб, словно норовя запрокинуть голову назад, дать очам грешного воззреть самые небеса.
Хор пел дружно и истерично, орган ревел на все лады, кто-то корчился в проходе, выкрикивая: «Грешен! Грешен!»
Мальчик подскочил к нему, опустился на колено, положил руку на лоб, закричал так, что в ушах заложило: «Любит тебя Иисус! Любит! Я слышу! Мне открыто! Восстань, брат! Иисус тебя любит, а я за тебя молюсь!»
Я скосил глаза на Маркуса с семейством. Они не бесновались, но слушали происходящее с восторгом и с восторгом же на все взирали. Словно почувствовав мой взгляд, Маркус обернул ко мне сияющие глаза и кивнул на Преподобного с гордостью, словно желая спросить: «Видел ли ты подобное и убедился ли ты в том, что у нас тут чуть ли не апостол заправляет?»
Дрика была с виду спокойной, но, судя по рукам, терзающим носовой платок, она здорово нервничала, только виду не подавала. Да и сам я спокойным отнюдь не был – хотелось как можно быстрее свалить отсюда.
Преподобный между тем заскочил на кафедру, и хор, словно ему выключили звук, замолк. Толпа продолжала бесноваться, но голос Преподобного Смита, усиленный всей мощью наличного электричества, прозвучал над ней, как раскат грома:
– Братья! Приведем ли грешных на суд праведных? Дадим им возможность покаяться, как дает нам возможность Бог, чтобы мы были ближе к Славе Его и к присутствию Его?
– Приведем!
– Дади-им!
– Грех! Грех!
– Грешники!
– Приведем!!! – завывал на все лады зал.
У меня мелькнула мысль о том, что неплохо бы было покинуть пределы храма да обождать окончания на воздухе, но все проходы между рядами были забиты пляшущими, кричащими и беснующимися людьми. Потные лица, налитые кровью глаза, слюнявые рты, перекошенные в крике.
– Держись все время рядом, каждую секунду,– шепнул я испуганной Дрике.
В какой-то момент мне подумалось, что на роль кающихся грешников предназначены мы, но потом понял, что до этого пока не дошло. Несколько крепких мужчин, вооруженных и увешанных оружием, втолкнули в зал двоих, одетых только в нижнее белье, и поволокли их на сцену, не слишком заботясь о деликатности. Подтащив почти к краю сцены, их остановили, не отпуская ни на секунду и придерживая за руки. Шум в зале стих, даже выкрики проповеднического отпрыска стихли. Наступила тишина.
Я присмотрелся к «грешникам». Первый был постарше, лет за пятьдесят, длинный, сутулый, худой, тщедушный, одетый в длинные «боксеры» и белую майку, на ногах, сплошь опоясанных синими венами, были пластиковые тапочки, причем женские, розовые и с какими-то бабочками. Второй моложе, немного за тридцать, худощавый и довольно мускулистый, с мелированными длинными волосами, сейчас растрепанными, а на лице же особенно выделялся огромный фингал вокруг правого глаза, такой, что он этим глазом наверняка ничего не видел. Его наряд состоял из трусов с какой-то футболкой и женских тапочек-«зайчиков», пушистых и с оттопыренными ушками. Похоже, такую обувь им выдали специально, в насмешку и для вящего унижения.
Преподобный Смит обернулся, протянул руку в их сторону. Голос его разнесся над погруженной в молчание толпой:
– Вот они, братья. Вот те, кого отделили наши добровольцы от стада! Меняла и мужеложец! Те, кто надеялся в нашем стаде затеряться, смешаться с толпой. Те, кто наивно надеялся укрыться от Гнева Божьего! Они! Надеялись! Обмануть! Бога!
