– Я бы хотела взять тебя с собой. Правда.
Кальен смотрел на нее ласково и внимательно. Запоминал. И улыбался.
Потом поддернул пальцами ее подбородок.
– Нет. Не хотела бы.
Крепко обнял ночницу, вдохнул пряный запах ее волос, быстро клюнул в щеку и размашисто пошагал в конец улицы, догонять остальных.
* * *
Какое-то время по обезумевшему городу удавалось продвигаться незамеченными: горожане были слишком заняты сведением собственных счетов, чтобы смотреть по сторонам, даже тролль не привлек их внимания. Только один раз Кальен шугнул двоих эльфов, тащивших в подворотню верещавшую девочку-гномку, да еще пришлось задержаться в торговом квартале, помогая ювелиру и его помощнику пробраться через пожарище – лавки полыхали через одну.
Мавку Оль нес на руках, всю группу окружали навешенные магами прозрачные щиты. Они больше успокаивали, чем могли защитить в случае настоящей опасности, но на пару ударов клинками или копьями их должно было хватить.
В ратуше наместника не оказалось. Здание стояло немного на отшибе, теперь оно было совершенно целым и почти пустым, только жались по углам перепуганные счетоводы, да призорец-ратушник носился по двум этажам с причитаниями. Кое-как удалось от него добиться, что Террибар недавно убежал к птичнику. Кто-то из глав гильдий сообщил, что там беспорядки, и наместник испугался за жену: Нэйла много времени проводила, ухаживая за курами и гусками.
– И Эйла ей помогала, – побелевшими губами пробормотал Оль.
До птичника было четыре квартала, и в начале последнего их поймал западный ветер.
Хлестнул по разгоряченным щекам, обдул лица запахом крови, горелого дерева и ужаса, закружил вокруг, бросая в глаза пыль и спутывая волосы.
Оль видел, как эльф, с руганью отплевываясь, перетягивает длинные пряди кожаным лоскутом. Алера одним движением скручивает волосы в узел. Черные глаза ее бегают, силясь высмотреть тени в переулках, а пыль меж тем поднимается такая, что Оль даже не может разглядеть крупные веснушки на ее щеках. Ыч сердито фыркает, прикрывает глаза ладонью.
А потом досада на этот шальной пыльный ветер выплескивается в совсем другую злость. В яростное раздражение на людей и орков, что с гоготом носятся по улицам, швыряя камни в окна. На эльфов и гномов, которые жарят кое-как ощипанную птицу прямо на вертелах у домов. На взъерошенных горожан, перемазанных кровью и копотью по самые глаза.
Там и сям дерутся – группами, по одному и по двое, на мечах и палками, некоторые размахивают граблями и вилами. Горит пристройка, где хранилось зерно для птиц, двери ее открыты, на несколько шагов вокруг густо рассыпан овес и кукуруза.
Через вопли и гогот прорывается вой.
Только угол ограды птичника виден из-за горящей пристройки. По дороге то и дело попадаются люди, и каждый из них бесит, бесит, бесит! Нельзя просто пройти мимо – нужно толкнуть, задеть каждого, даже не глядя на него, почти не замечая сердитых окриков и ответных тычков. И когда только успели развеяться щиты?
– Террий!
Наместник сидит за перегородкой, внутри птичника, прямо на земле, возле какой-то лужи и грязных мешков с торчащими из них палками. Сидит и воет, раскачиваясь взад-вперед.
Алера шипит, как от внезапной боли, Кальен ругается в голос. Остальные молчат. От горячего соленого запаха сжимается в животе.
На щеках Террибара – глубокие царапины, лицо и одежда перепачканы бурыми и черными полосами.
Лужа перед ним – это кровь, мешки с палками – это два женских тела. Они истыканы вилами до бесформенной массы, и трудно понять, где заканчиваются части тел и где начинаются комья взрытой земли. Лица растоптаны, изуродованы, длинные волосы – пакля из грязи и крови.
Узнать истерзанные женские тела можно только по кистям рук с длинными пальцами. На окровавленных запястьях – глубокие тонкие борозды от сорванных серебряных браслетов. Террибар держит в своих ладонях эти мертвые хрупкие руки, качается взад-вперед и воет.
– Эйла.
Оль вцепляется в ограду, выпуская Мавку. Та легко, как кошка, приземляется на короткие лапы, несколько вздохов глядит на наместника, потом поднимает голову и заходится пронзительным, почти человеческим плачем.
Оль сжимает ограду крепче, не чуя, как занозит ладони и в кровь царапает пальцы. Ему кажется, что деревяшки крошатся в руках. Он хочет сей вздох оказаться в начале квартала, где жарят на вертелах плохо ощипанную птицу. Оказаться там и одним взмахом превратить тела стряпунов в такое же месиво, как то, что осталось от двух эльфиек.
Ветер ледяными пальцами проводит по щекам гласника. Оль не знает заклинания, которое могло бы прокатиться по улице, разбрасывая перед собою людей, ломая их кости и сминая тела. И оттого, что он не знает такого заклинания, его злость превращается в дикую, слепую ярость.
– Вот вы где, колдуны паскудные! – орет кто-то сзади, и Оль, даже не взглянув на кричащего, с разворота бросает в него веер голубых клинков.
Подвешенное на руку заклинание, замешанное на злости, оказывается таким мощным, что вспарывает человека пилой, прямо под горлом. Он несколько вздохов стоит, ошалело глядя на гласника и силясь глотнуть, и его шея толчками исторгает сгустки бурой крови. Топорик с глухим лязгом падает наземь, вслед за ним оседает тело.
Оль смотрит на убитого человека без всякого испуга и удивления, и сожалеет лишь о том, что не может сделать то же самое с каждым, кто был здесь, на птичнике. Что его магической силы на такое не хватит. Ветер ободряюще треплет короткие светлые волосы Оля.
– Ты что творишь, сволота!
Со всей улицы к птичнику бегут люди с топорами, вилами, палками.
Ыч восторженно ревет и выхватывает дубину, но горожане, подбадриваемые возбужденным воем ветра, больше не боятся тролля.
Гласник один за другим скидывает башмаки и зарывается пальцами ног в холодную землю, спешно напитывается ее мощью. Земля, только что умытая кровью, так же спешно отдает эту скользкую, тошнотворную энергию, и Оль принимает ее, едва не захлебываясь. В животе у него все связывается в тугой узел от жуткого запаха с птичника и от предвестия, панически толкающего под ребра.
Мавка с воинственным лаем кидается вперед, проносится мимо Оля белым лохматым прочерком. Прыгает на гнома, что бежит первым, впивается маленькими острыми зубами в его ляжку.
– Ах ты ж тварь! – ревет гном, хватает собаку за хвост и с размаха бьет оземь. Визг боли обрывает башмак, с хрустом наступивший на маленькую белую голову с потешными острыми ушками.
– Мавка!
Прежде чем Оль успевает что-то сделать, Тахар швыряет в гнома подвешенное на руку заклинание. Гном подлетает так высоко, что его крик становится почти неслышным, а потом, набирая скорость, с пронзительным воплем несется вниз, с хрустом-чавканьем ломается оземь и замирает бесформенным кулем рядом с мертвой собакой.
