* * *
– Дождь будет сегодня, – не оборачиваясь от окна, произнес кот.
– Откуда ты знаешь? – поставил я на огонь чайник.
– Настроение ни к черту.
– А-а-а. – Значит, не только у меня.
– Может, это заразно?
– Это ты должен знать. Кот, ты же книг не читаешь, откуда ты такой умный? – закурил я.
– Не читаю, ты прав, я их пишу. Ум не в книгах, он в генах.
– Ты умеешь писать?
– Конечно, но не так, как ты представляешь. Я сама книга: стоит только тебе посмотреть на меня, и ты успокаиваешься, впитывая мудрость мою. Книга так тебя захватывает, тебе хочется продолжать бесконечно гладить меня, думаешь, ты гладишь меня, на самом деле переворачиваешь страницы.
– Я не знаю, чем ее удивить, – затушил я сигарету в пепельнице, взял на колени «эту самую книгу, я бы даже сказал – талмуд» и, присев на кухонный уголок, начал «читать». – Так что любят женщины? – гладил я кота.
– Моя любит полежать в теплой пенной ванне.
– Да какая ванная, мы только что познакомились.
– Окуни ее в ванну своих чувств, только следи, чтобы вода, которую ты будешь лить, была не слишком холодной.
– Лить воду? Ты же знаешь, что я не настолько красноречив.
– Вот не ты, так ее прольет кто-нибудь другой, – вздохнул кот, после того как в окно начал ломиться дождь. Капли маленькими водяными бомбами пытались разорвать стекло.
– Снимаю шляпу, – сделал я реверанс, стоя на кухне в одних трусах. – Ну раз так, может, ты знаешь, какой прогноз в этом году на любовь?
– Как обычно, облачно, с прояснением, местами возможен дождь, ливень навзрыд, грады битой посуды, как следствие похолодание, снег, разлука, туманы раздумий, заморозки души.
– А солнце – его будет много? – выслушал я его тираду с упоением.
– Солнце должно случиться, если…
– Если что?
– Легкомысленно ветер разгонит тяжелые тучи ветрености, ее никогда не хватало чувствам. Твоим чувствам! – приложил к груди лапу Том. – И вообще, как-то грустно стало в доме после того, как ты развелся. Без женщины и дом не дом. Да ты и сам это знаешь.
– Том, скажи мне, тебе попадались холодные женщины, в смысле кошки? – открыл я холодильник.
– Нет, я не припомню. Конечно, это не мое дело, но кажется мне, что вы с ней, я имею в виду Монику, вели себя чересчур осторожно. Ласкал ее как-то нехотя, что ли.
– Да? Что-то я не заметил. Вроде одевал и кормил, исполняя любой каприз. – Не нашел я там ничего желанного и закрыл. Открыл – закрыл, как форточку, для проветривания.
– Ей-богу, говоришь о ней как о домашнем питомце. Внимания много, но оно было слишком материально. А чувства настоящие где?
– За них же в ответе женщина.
– Вот-вот, я же говорю, ты зациклен гендерно. В такие моменты я вспоминаю слова одного моего приятеля: женщина не может быть холодной! Просто твой фитиль не смог ее зажечь.
* * *
Проходя мимо Маяковской, где на остановке водитель троллейбуса, слетевшего с проводов, пытался укротить строптивого, я вспомнил сначала Челентано, потом футуристов, и мысли мои, оседлав очередной троллейбус, схватили вожжи и поставили его на дыбы и на Аничков мост, четвертым, в скульптурную композицию «Водитель троллейбуса укрощает своего коня» на Аничковом мосту. Футуристического в облике города хватало, в каждом кирпиче желание выразиться по-новому, в духе времени, чтобы читалось. Здания вслед за архитекторами обошли время, будто понимали, что времени на чтение у людей будет все меньше, а духу необходимо расти, умнеть, совершенствоваться. Здания заменили книги. Идешь – читаешь знакомые строки. Вот кто выжимал из языка по полной. Современные дома, что иногда выскакивали на фоне классического силуэта, – словно искусствоведы или критики, а критика не что иное, как искусство разбирать. Понятное дело, кому понравится, когда его разбирают по кирпичам, и дело даже не в том, что это болезненно, а в том, что потом трудно собрать обратно. Ведь обязательно останутся какие-нибудь лишние детали, либо некогда слаженный механизм вообще перестанет работать. Последнее будет означать то, что глина не смогла пережить огонь и воду, чтобы добраться до медных труб, высохла, сломалась. А сам архитектор – он погиб на полях своих утонченных рукописей. Хвала тем, кто выжил, кто сможет взглянуть на анализы своих творений, какими бы они ни были, отстраненно, абстрактно, выдержать паузу. Время лечит. Время и труд. Сходите к ним на прием вместе со своими анализами.
«Стоило только подумать, а они как ломанулись» – переферичиским зрением выцепил я мужика в подворотне, который только что подмочил репутацию городу-музею. Неудавшихся художников здесь хватает. Они красят свои заборы в вопиющие цвета. Но бояться их не стоит, в любом заборе найдется калитка, за которой откроется сад с райскими яблочками. В плане интеллигентности Питеру было легче, чем остальным, все-таки планировали европейцы, и когда ты проходишь сквозь каменные тома зарубежной классики, появляется вкус. Ироничность досталась ему от жизненного опыта: до того как стать Северной столицей, он поменял несколько имен. Оригинальных и не очень. Оригинальность – это то самое желание выйти за рамки, которое преследовало его еще с детства. Как часто именно Нева выходила из берегов, подобно отчаявшейся толпе, что поднималась до уровня собственного достоинства. Город художников, писателей, муз и натурщиц – каждый по-своему интересен. Все они схожи, пожалуй, в одном: что холсты их выходят далеко за рамки, цвета – далеко за черно-белую радугу, мироощущение прячется за полным бесчувствием. Они великодушны и непосредственны. Именно непосредственность и позволяла им выразить впечатление. При этом вся сюжетная линия их построена на диалогах, игре света и тени, серого и очень серого. Монологи, как и натюрморты, еще темнее, грустнее, переулочнее, подвальнее. Внешние события служат лишь для того, чтобы вернуть в реальность. В основном каждый творец живет в себе, глубоко внутри. Они намеренно сосредотачивают весь мир вокруг себя. Глядя на их творения, зрители ощущают, что подсматривают в замочную скважину и видят там себя.
Творцы выстраивают многоэтажки, пространство чувств – пытаясь затронуть зрение, слух, осязание, обоняние, вкус читателя, то есть наиболее голодное его чувство – с помощью красок, глины и слов. Город-текст. Сенсоры считывают буквы на раз. И каждое прикосновение к нему – это экранизация текста в пятимерном пространстве чувств. Достаточно слегка прикоснуться к тексту, и вы уже внутри. Сама композиция старого города выстроена таким образом, что вы здесь – главный герой, пусть даже не в самом центре, но всегда на линии золотого сечения. Такой эффект создается за счет того, что каждая улица, каждый переулок, каждое здание – это своя сюжетная линия, которые сходятся в той самой золотой точке, где находитесь вы, в том случае, если вашему пространству хватит воображения раздвинуть сознательные рамки, сдвинуться к бессознательному, интуитивному.
