– Весна – время менять пальто, обои и вредные привычки.
– Фасад, города и мужчину?
– Он вредный, но я же люблю его. Я зайду на минутку сюда, – бросила в свежий воздух женщина в красном пальто.
– Зачем?
– Надо оплатить связь, – улыбнулась она.
– В аптеке?
– Ага. Раз в месяц, как за телефон. Таблетки надо купить противо…
Не расслышал я окончание фразы, потому что зеленый свет утащил меня совсем в другую сторону, с группой товарищей, с которой мы были объединены сейчас одним светом. Группа дружно перешла дорогу и распалась, как по команде, чтобы больше никогда не встретиться. Такие короткие стихийные союзы возникали постоянно на больших перекрестках, маленькие демонстрации со своими лидерами, что спешили во главе, и противниками, что стремительно набирали ход напротив. Обходилось без мордобоя. Со стороны это было похоже на театральную постановку перекрестного опыления, с бесконечным числом дублей с разными массовками. Каждый выучил интуитивно свою небольшую роль, в какой просвет он должен проскочить. Только двое замешкались посередине проспекта, потому что их программы, их траектории движения на какое-то время совпали, и как бы они ни пытались их поменять, они совпадали вновь. Наконец, почти столкнувшись, мужчинам удалось разойтись. Светофор в роли режиссера, сценариста и продюсера. «Стоп! Снято!» – покраснел он от возмущения.
Тем временем таблетка весеннего обезболивающего растворялась в туманной дымке. Солнце. Люди вылезали из-под снега, люди смягчались, люди доставали улыбки, по которым было видно, что они готовы снова размножаться. Инстинкты остались.
* * *
Природа, несмотря на прогнозы, выходит, долго гуляет по каменным воспоминаниям набережных, по саду домов обручившего город кольца, по улицам, спутанным, словно мысли, в клубок, по растаявшим от дождя площадям.
Он всегда держал нос по ветру и знал: единственная падаль, что прекрасна, падаль листьев. Однако осень, несмотря на всю ее пестроту, Шарик не любил. Словно демисезонное пальто, оно висело на вешалке над городом. Наденешь его на себя, и тебе ни жарко, ни холодно, никак. Деревья сбрасывают лето, повсюду купюры скомканные сохнут и желтеют, инфляция не только в листопаде, она проникала глубже, в настроение. Сезон ливней, мокрых лап и текущего носа. Дождь, и этим все сказано, подмочена репутация города, все строят крыши над головой, оптимизм близок к нулю. Хотя одна из людских мечт сама собою сбылась: какое-то время все могут жить в отдельных домах зонтов. Так и ходят каждый в своем домике. Ходят и медитируют: «Скорее бы Новый год». Он тоже старался мыслить позитивно, разрезая своим бегом толпу, блуждая по городу, переживая осень, пес внушал себе, что это не осень, а весна. Иногда срабатывало.
Шарик бежал по утреннему тротуару центрального проспекта, сверху серыми слезами камня свешивалась лепнина, дождь скучным многоточием выбивал в «ворде»: ты одинокий, никому не нужный женщина или мужчина, кобель или сука, сдохнешь, если выйдешь за пределы города. Ему не надо было за пределы, он вообще не знал, куда ему надо было. Обычная утренняя пробежка для поддержания формы. Текст ливня без конца бубнил о том, как загибается искусство, так как город вымок, климат мерзок, да настолько, что Шарику вдруг захотелось уехать прямо в этот самый момент. Уезжать было не на чем, поэтому он убегал. Он знал, что бежит в постоянство, в беспредметность, то и дело возвращаясь к грустному. Перед его глазами стояла написанная от его имени дождем открытка: «Лето умерло, прошу климатического убежища» с видом на Летний парк. Эту великолепную открытку ему хотелось бы отправить в Австралию, в страну вечного лета. У него была одна несбыточная мечта детства: примкнуть к стае диких собак Динго, хотя он плохо представлял, как они выглядят и сможет ли он с ними жить. Но это было не так важно по сравнению с тем, что была мечта. Иногда ему очень сильно хотелось верить, что его предки выходцы именно из этой породы диких собак, мысли и дела которых окрашены в индиго, и что именно в этом слове корень самой породы Динго. Однако открытка до сих пор не отправлена. Где же она? В его фантазии, в данный момент мокнет и разбухает, от этого не лезет в ящик. Шарику очень не хотелось хоронить это лето, которое опухло от воспоминаний и уже смердит в мозгу бездельем, безработицей, свободой и клянчит: возвращайся на родину предков, в Австралию, что ты потерял там: осень так похожа на тоску.
Он по обыкновению завтракал возле рынка, у молочных рядов, там всегда было чем поживиться. Выскребывая из стаканчика остатки ряженки, затыкая себе пасть белым хлебом, Шарик пытался думать о чем-то важном, чтобы не крикнуть: «Мне бы маленький пароходик, маленькую страну из двух жителей, где соленые волны целый день жуют сушу. Где часы заменяет любимая, круглый год без углов отвратительных, где она не пытается сделать из тебя человека. Просто любит таким, какой есть, похотливым, небритым, вонючим». Вряд ли можно придумать что-нибудь утопичней и лучше, тем более что ряженка улеглась в утробе.
Побежал Шарик к Мухе, чувствуя острую нехватку женского тепла.
– Муха, привет! У меня острая женская недостаточность, – ввалился в жилище Мухи Шарик.
– Это не опасно? – всполошилась заспанная хозяйка.
– Для тебя нет.
– А ты чего сегодня в такую рань?
– Сегодня же выходной. Я рано встаю в выходные, чтобы они были длиннее. Я тебя разбудил?
– Ну почти. Странный ты какой-то сегодня, Шарик.
– Я же говорю, у меня приступ женской недостаточности. Вышел я утром из конуры, встретил соседа, с которым мы в клетке на одном этаже, но все еще оставались людьми, и спросил, какое сегодня число.
– Сегодня, кажется, осень, но я не уверен.
– Осень? Уже?
– Тут я опомнился: осень, а я еще не израсходовал порох с весны. Слышишь, Муха, как одиноко бродит во мне герой лирический.
– Не герой, а гормон, – возразила Муха.
– Пусть так, он не может найти утешения, представляешь пустую берлогу, мою пустую постель, над нею картина со странным названием: «Ни весны, ни будущего, ни искусства».
– Зачем ты ее купил?
– Нет, я не покупал. Бывшая оставила, теперь вот висит.
– Мне кажется, это ты завис. Разведись с ней и выброси картину.
– Да как же я ее выброшу, она же в голове.
– Странный ты какой-то сегодня, Шарик. Пил, что ли, вчера?
– Не так чтобы очень, в голове моей бражка, она ставит одну и ту же пластинку: «Жизнь прекрасна, пока не задумаешься над этим». Весны хочется, Муха!
– Это не ко мне. И вообще скоро зима, поимеет даже тех, кого не хотела, холода дотянутся до тела худыми руками, оно будет ежиться и натягивать свитера – шерстяную ограду.
С тусклыми мыслями Муха достала из буфета печенье и сахар. Шарик процитировал:
– Ложками измеряется сладость в краю фарфоровых блюдец. – Хотел он взять ложку и уронил.
