– Привязать – хороший глагол. Женщины к мужчине?
– Не только.
– Привязанность – это когда он еще не ушел, а ты уже скучаешь. Мне, как и всякой женщине, казалось, что я умею вязать, оказалось, что нет, хурма умеет, я нет. Незрелой хурмой были все наши поцелуи.
– Подожди с хурмой, я же в глобальном смысле привязанности: человека к миру, к родине, к пейзажу, к городу, к улице, к болезням, к вещам, к столбу, в конце концов, – карабкались мои глаза по гранитной колонне, отшлифованной временем, временным и безвременным правительствами. До самого верха, как на Сабантуе, только здесь в качестве приза вместо нового телевизора ангел-хранитель в человеческий рост.
Стоя посреди Дворцовой, я вдруг почувствовал, как она привязана к столпу Александрийскому и все эти Эрмитажи, маленькие и большие, и остальные здания вокруг площади вместе со всеми шедеврами искусства, туристами, военными и гражданскими, вплоть до самой набережной, там уже вступают в силу другие законы, там Нева, к которой привязана вся Северная столица, если не сказать повязана.
– Не обижайся. Изнежился там на чужбине. Дашь потом почитать? Лапопись.
– Два-ноль в твою пользу. Ты стала циничной, Муха.
– Ну да. Муж, двое детей. Как тут не стать циничной.
– Опять ищет работу?
– Ищет.
– Пока ты мечтаешь об упущенном Тарзане.
Я представил ее мужа, лохматого нагловатого пса, который тыкался носом во все углы в поисках работы.
– Вот видишь, о чем бы мы ни говорили – о политике, об искусстве, о быте, в конечном итоге все одно – о кобелях и суках. И в твоей книге, похоже, о том же, Шарик, – назвала она его ласково, как когда-то давно называла, в их розовый период.
– Ага. О чем может писать собака? О хозяине. О привязанности.
– И о кошках?
– Как же без них.
– С твоим-то опытом.
– С нашим. Давай уж вещи называть своими именами.
– Только давай без имен. Хочу, чтобы наши чувства остались безымянными.
– Чувства?
– Чувства, – выдохнула Муха в трубку. – Какое чувство является главным между людьми для крепких отношений.
– Чувство голода.
– Что мне в тебе нравилось – ты всегда был голодным до жизни. Приходи, накормлю.
Шарль только что поел и с удивлением обнаружил, что не был голодным, как-то незаметно ушло от него то время, то состояние, когда он испытывал голод. Даже захотелось его вернуть. Он зевнул в ответ.
– Я вчера только читала про треугольник Карпмана: жертва, спаситель, агрессор.
– Человек-карп?
– Скорее недовольный человек.
– Тоже жертва?
– Почему?
– Потому что недовольный.
– Да ну тебя. Я же на полном серьезе, – сыграла на понижение и придала своей интонации вид легкой обиды Муха. – Жертва, кстати, очень даже неплохо себя чувствует в этом треугольнике.
– Да? Как интересно. Ты хочешь сказать, что в моем случае кошка – жертва, собака – спаситель, хозяин – агрессор?
– Не совсем уж так буквально. К примеру, ты – спаситель, ты все время спасаешь свою кошечку, все время ей помогаешь и всячески оберегаешь. Ей, несмотря на то, что она жертва, это нравится, но хочется большего и большего, тогда она начинает требовать и давить и становится агрессором, и так далее. В процессе отношений они могут меняться ролями.
– Ролевые игры! Как же они мне надоели. Особенно вот эта: для счастья много не надо. Много ли надо человеку для счастья? Как ты считаешь, с высоты своей тарзанки?
– Честно тебе сказать? До хрена. Одним Тарзаном и морем тут не обойдешься.
Шарик заапладировал громким лаем.
– А ты сама сейчас в какой роли?
– Спаситель…ница… – добавила она мечтательно.
– Твой, значит, все еще пьет.
– Как всегда, в творческом запое. Поэтому и работу не может путем найти.
– Не надоела тебе роль спаситель…ницы?
– Не знаю. Сейчас бы в Ниццу.
– Ладно, расскажешь, как узнаешь.
– Само собой. Съезжу – расскажу.
Она относилась к нему, как к ребенку, потому что сама была одинока. Она заводила его с утра… миской вискас. Щенок-игрушка, он был ее клатчем, под мышкой. Конечно, и отношение было соответственное, то забудет где-нибудь, то не туда кинет, но самое неприятное, что под мышкой было жарко и воздух спертый. Хотелось общения, нормального человеческого, а не ути-пути, которые уже начали даже сниться вместе с чужими руками, что тянулись ко мне. Общения не хватало. Собачья жизнь – это когда общения не хватает. Отсюда и частые срывы. То подушка растерзана в пух и прах, то обои испорчены, то диван. А эта ревность, когдя я сижу на чужих коленках? Она думает, что я плохо воспитана, нет, это нервное. Она видит во мне предмет, между тем как я живое существо, всем живым нужно общение. Я же не чучело, я не интерьер, и даже не фокстерьер, я тойтерьер. Если бы меня взяли для охраны загородного дома, то, возможно, тогда близкие отношения мне были бы ни к чему, не было бы потребности в общении.
С полотен аппетитно и щедро бросались в глаза, в нос, в уши еда и чучела, подвешенные за крючья рядом с дичью, рыбой, овощами и фруктами. Будто собравшиеся на какой-то трансцендентный праздник. Я подошел поближе и прочел имя художника. Снейдерс. Натюрморт. Природа мертва. Чучела были равнодушны к его натюрмортам. В отличие от многих художников Снейдерсу повезло: он писал не в стол, а на стол, столы ломились от яств. Но аппетит уже пропал. Его украли те, что собрались вокруг столов, – чучела. Картины были аппетитные, чучела нет. «На что они намекают? Стремление к роскоши делает из нас чучел? Или уже сделало?»
* * *
– Ты ли это, Шарик? – радостно начала подметать хвостом землю Муха. – Тебя прямо не узнать: весь блестишь от счастья, ошейник с навигатором, выглаженный, выбритый, даже щечки появились. Никак работу приличную нашел? – обнюхала она меня.
– Да, взяли на таможню по знакомству, – пытался отстраниться он от ее любопытства, пахнущего давно утонувшей рыбой.
– И духи прелестные, Франция? – уткнулась Муха в мою волосатую грудь.
– Джи ван джи, – чихнул Шарик, стараясь высморкать эту рыбу.
– Ну, рассказывай, что за работа? – легла Муха на спину, зазывая его в свои объятия.
«Бабе совсем башню сорвало, – подумал тот про себя и повел носом, – течку чувств от кобеля не утаишь».
– Расскажи, чем ты там занимаешься? – перебирала она лапами в воздухе невидимые струны.
– Обнюхиваем багаж на взрывчатку на вокзалах и в аэропортах, – сделал он вид, что не замечает ее игривого настроя.
– Неужели она чем-то пахнет? – Муха вдруг вспомнила, что забыла почистить зубы после рыбы, и ей стало неудобно.
