– Вчера я был в Петропавловской крепости. Очень понравилась. Особенно вид сверху. Крепость словно бабочка, пришпиленная к мундиру Петербурга, – эти слова были последними, что услышал от художника Шарик, он выдавил себя из толпы, лес ног разомкнулся над ним, будто после долгой тайги он вышел на опушку.
Встречи с бывшими, ни к чему ворошить прошлое, падшую листву отношений, что там под ней – личинки майских жуков. Май был прекрасен, едва я снова не перешел на личное. К Мухе возвращаться не хотелось, к художнику тоже, я вернулся к картинам, отвечая на вопросы Мухи и вставляя для приличия свои.
– А ты чем занимаешься?
– Смотрю «Я и моя собака». Показывают какую-то крашеную сучку, которая ничего не умеет. И хозяйка у нее точно такая же – крашеная болонка.
«Ребенок, – подумал про себя Шарик. – Она требует опеки. Какая же она несамостоятельная».
– Какая же она несамостоятельная, – повторила Муха его мысли.
«Глупенькая, большая, но все равно глупенькая».
– Глупая, – повторила Муха. – И хозяйка относится к ней как к глупой. О, взяла и убежала из эфира. Теперь хозяйке придется бегать за нее. – Маленькая неуправляемая тварь.
– Что ты смотришь?
– То, что показывают.
«Лучше иди обратно к зеркалу», – усмехнулся про себя Шарик.
– Какой же он умный!
– Кто?
– Пес. Видел бы ты, что он вытворяет.
Я помню, как она извергалась. Целая лава некрасивых слов. На меня. Мне было все равно, что она говорит. Вот ее молчание – это настораживало. Выговориться – все равно что объявить выговор с занесением в личное сердце.
Теперь между ними была большая дружба. Откуда здесь взяться сексу, тем более любви, когда дружба заняла все пространство, отожралась на принципах и морали, легла на диван, спит до следующего звонка.
– Ты его разлюбила?
– Любовь – прекрасная страна, но как там получить гражданство? Хочется ночью солнца, а спать приходится с луной. Разве у тебя есть еще такие, как я?
– Какие? – взял я себе паузу перед очередным монологом вагины.
– Первый оргазм в пять лет… В школе, когда заставляли подниматься по канату к потолку, я испытывала, перебирая ногами, по два оргазма… Когда на приеме у гинеколога приходилось прятать глаза, а он понимал… А сейчас приходится, как в клетке… Когда нет ничего… И от этого сходишь с ума… работать над своей душой… Ты – моя правда, которую я спрятала в тебе! Я знаю, что тебе тоже хочется напиться этого напитка! Держись! Это яд! Он для нее Библия – рука на сердце… Правду и только правду!
Ей устроили наказание – муж не спит с ней. Он знает, чем наказать. Жизнь ей неинтересна. Хочется скорее умереть… Потому что все, что вы ни делаете… Все дороги ведут к наслаждению.
– Может, тебе в церковь сходить? – интуитивно переключился мой глаз с чучел на пейзажи. «Не дай бог встретить здесь и ее, Мухи, пусть не образ, но подобие».
– Там же боги, а у меня грехи.
– Какие?
– Я не люблю мужа.
– Ты не одинока.
– Я очень одинока.
– Таких мужиков одиноких тоже полно, но еще больше тех, от которых женщины ушли. Знала бы ты, сколько у меня одиноких друзей. Хорошие люди, но все, что касается любви и женщины, упрямые, дремучие, неповоротливые ослы.
– Такой у меня уже есть. Муж.
– А каким, по-твоему, должен быть муж?
– Муж должен любить. Муж – это страховка. Он должен быть привязан.
– Так он привязан или ты?
– Он привязан, а я под защитой. Под нежной его защитой. Нежности не хватает, вот завела хомячка.
– А почему не ласку?
– Она же в Красной книге.
– Исчезающий вид.
– Да, все ищут заменитель для ласки. Кто кошечку заведет, кто сладости… в буфете, кто электромассажер.
– Скорее всего и тот не сможет со мною долго, сдохнет. Не хочу брать грех на душу. Не хочу разводить животных.
– Да, разводить животных самое скверное из занятий.
– В смысле разводить или разводить?
– Люди должны разводить людей. А что на деле: мужчины разводят женщин, женщины мужчин.
– Они разводят, ты даже не сомневайся.
– Знаю, испытано на себе. Что может чувствовать обманутая женщина? Ничего. И долгое время – никого.
– Безумная.
– Ты прав, я безумная, я невыносимая, я взрывоопасная, что ты там еще хотел добавить?
– Я люблю тебя.
– Смеешься? Неужели у тебя еще остались ко мне какие-то чувства?
– Только чувство юмора.
– Ах ты паршивец. Совсем не изменился.
– Ты тоже.
– Нет, я очень, и не в лучшую сторону, старею, я чувствую это в каждой улыбке, раньше я не думала над этим, а теперь, когда улыбаюсь, думаю о том, чтобы не слишком широко – появятся морщины.
– Ну и дура. Ты серьезно?
– Я же говорю, улыбаюсь. Я-то знаю, что стареют не от улыбок, а от слез.
– Нет, ты не меняешься.
– Недавно вот сестра старшая позвонила, она не может общаться с матерью – стала злоупотреблять нашей любовью и дружбой женщина. Тот самый случай, когда тебе по старой любви или по старой дружбе садятся на уши и грузят в них ненужную тебе информацию, будто я должна куда-то ее доставить и выгрузить. Представляешь, они мать и дочь, не могут общаться. Я у них теперь связующее звено. Они обе приходят ко мне, сидят друг напротив друга, пьют чай. Молча, все молча, сколько бы я, как маленьких детей, ни пыталась их помирить. После уже одна говорит: «Она даже не вышла встретить меня, когда я пришла». А другая: «Она не разговаривает со мной». – «Как это не разговариваю, я даже подала ей за столом хлеб».
– Нет, ты не меняешься, – добавил я.
«Ты все то же монументальное здание, сколько вывеску ни меняй». – Когда Маша замолкла, пропустив мимо ушей продолжение и развязку. Хотя последней скорее всего еще не было.
Я двигался по инерции в любимый зал экпрессионистов, хотелось тело свое, расчленное воспоминаниями, как на картинах Пикассо, собрать снова в один Матисс. Красные костры на темном фоне. Люди танцевали, тела их горели, будто добывали огонь, который в танце разжигал страсть.
Она сидела на нем, закинув голову назад, закрыв от наслаждения глаза, хотя наслаждение лежало прямо перед ней, но ей приятнее было его представлять или представлять кого-то другого. Грудь ее дышала глубоко, и ребра ходили туда-сюда, будто пальцы рук, которые хотели сомкнуться в замок.
«Лучше бы вспомнила это», – отошел я от Матисса. Еле-еле. Теперь куда ни глянь, как после взгляда на яркую лампочку, видишь впереди горящую точку.
