– Значит, не получилось? – выскользнула муха из лап Шарика и взмыла вверх.
– Десять дней на все про все – маловато. Мужчины, как и погода, капризны.
– Не успела акклиматизироваться?
– Ну ты же знаешь, каково там: море, пляж, отель, бар, экскурсия, снова бар, где бармен взбалтывает всю эту программу в один алкогольный коктейль. Да так, что ты теряешь логическую цепочку своих желаний и возможностей, а в себя приходишь только дома, когда сползаешь по трапу бронзовым бюстом. Теперь ты памятник, который временно установлен при жизни на родине, которым будут любоваться люди в течение недели, восклицая: «Где ты была? Как ты загорела!» – а через неделю те же самые люди будут удивляться: «Где ты пропадала? Почему не загорела?»
* * *
– Я в упряжке на Крайнем Севере.
– Какой ты непредсказуемый, Шарик! Я-то думала – ты во Франции, а ты уже на северах километры мотаешь. Холодно тебе там, наверное.
– Ты что, Муха, хочешь приехать?
– Ага, как жена к декабристу.
– Хочешь послушать, как здесь воет? – подставил он телефон кондиционеру.
– Аж меня холод пробрал. Но меня это не пугает, я приеду, только скажи!
– Не торопись. Я пошутил. Во Франции, я просто роман пишу на эту тему.
– Фу ты, я подумала о полюсе. Всегда мечтала там побывать. А что за роман?
– Я же тут начал печататься.
– Не может быть!
– Может. Здесь как на Монмартр выходишь, так сразу творить хочется. Как и всякой твари. Как вечер, как бутылка вина, так поэма. В общем, отнес все в редакцию, знаешь, что сказал мне редактор: «Собака, как хорошо пишет».
– Прочти что-нибудь, очень хочется настоящей литературы.
– Из последнего, – прочистил Шарик кашлем горло и сглотнул слюну:
– Да, детка, да. Так было и так будет снова. Я брошу на койку тело твое… чуть позже – ты мою душу в мусорное ведро.
– Жизненно, – высказалась Муха, и Шарик услышал аплодисменты в трубку.
– А эта твоя француженка, где она? Небось рядом с тобой или даже на коленях.
– Нет, мы расстались.
– Черт.
– …Расстались и расстались, тебе-то что реветь? – услышал я в трубке влагу женских всхлипов.
– Да не, ничего. Оказывается, мне так мало надо, чтобы быть счастливой.
– Для счастья много не надо, – хотелось Шарику протянуть ей платок.
– Мне много не надо, мне надо с тобой.
«Знать бы, где я есть сам? Многим, чтобы понять, где ты есть, не хватает кого-то рядом, но это не про меня», – подумал Шарик. Здесь, за границей, жизнь его хоть и приобрела какой-то порядок и направленность, но абсолютно потеряла смысл. Ему уже не надо было рыскать по помойкам обстоятельств в надежде найти пропитание, корма было достаточно и без того, уже не нужно было искать крышу над головой для ночлега. Но сам вкус к нему, как и к жизни, был безнадежно утрачен. Однако нечего поддаваться унынию, – на ходу почесал задней лапой свое хозяйство Шарик. И только сейчас обнаружил, что давно уже бежит за чьей-то сеткой, из которой истошно разило краковской колбаской и сыром. Вдавив лицо в полиэтилен, сквозь прозрачность пакета на него пялился Наполеон с этикетки дорогого коньяка. Тот будто декламировал: «Велика твоя родина. От нее не убежишь». Шарик встал как вкопанный: «Действительно, куда это я? Вот так бежишь за чужой красивой жизнью и забываешь о своей. А все равно бежишь, потому что иначе она пройдет, а ты так и не сможешь ее догнать, другими словами – понять. Бежишь и не догоняешь. Не догоняешь, а все равно бежишь». И он вспомнил строчку из письма сына: «Папа, ты совсем иностранным стал, не догоняешь».
* * *
Шарль зашел в зал, чтобы еще раз убедиться, что все готово к банкету. Зал замер в ожидании, словно природа после снегопада. Белые столы дымились его любимой краковской, шампанским, Вдова Клико метала икру перед Наполеоном, а он командовал войсками, готовился к битве. Приборы и салфетки вытянулись в струнку. Скоро появятся гости и внесут в ряды переполох.
Гости досматривали фильм по его роману. Шарль взял со стола бокал и пригубил. Пузырьки весело, словно опьяненная солнцем детвора, ринулась вовнутрь.
– Меня зовут Марла. Я журналист из журнала «Кина не будет». Можно задать вам несколько вопросов? – остановила его наслаждение миловидная девушка. Она влюбилась в него на мгновение своими весенними глазами.
«Тархун, – мелькнуло в голове шампанское. – Какие зеленые глаза. Я уже и забыл, как это бывает. Она влюбляется в тебя всего на несколько секунд, чтобы ты стал ее рабом навечно. Сейчас начнется продолжение вчерашнего застолья за микрофоном. – И он вспомнил журналистку, что была с ним вчера обходительна, даже холодна. Так и не удалось влюбиться в нее. – А чем эта лучше? Она свежее? – вновь посмотрел он на Марлу, ведя диалог внутри себя. – Добавь к бывшей недостающие черты лица, характера, все равно что прочерти в задачке о равнобедренном треугольнике еще пару черточек, реши уравнение, которое ты не мог решить без этих данных, хотя чего тут решать, когда треугольник и так равнобедренный. Нет, не катит, хорда не та. Хорда здесь ни при чем, признайся, что у катета твоего уже не тот угол, тупой. Надеюсь, все же последнее про меня, а не про угол».
Начала она довольно лирично, с парка культуры, как многие из первых свиданий.
– Что значит для вас культура?
– Это обмен веществ в организме. Они зависят напрямую от той духовной пищи, что мы потребляем, как зависит обмен веществ от еды, что попадает в наш желудок. Что попадает в голову, то мы и перевариваем, то мы и усваиваем: растем или деградируем.
– Зачем вы эмигрировали?
– Я – нет, это родина эмигрировала.
– Куда?
– Сначала на Запад, пыталась получить там вид на жительство. Но когда поняла, что там и своих беженцев хватает, двинула на Восток. Родина наша большая, душа у нее еще больше, и жить ей хочется широко, а Восток дело тонкое.
– Чем все это закончится?
– Рано или поздно, она помыкается, помыкается и придет в себя.
– Что вас вернуло обратно?
– Здесь мои вещи: ностальгия, радость, тоска. Я без этих вещей как на привязи. Держит родина за поводок. Заграница все равно что любовница – как бы ни было хорошо, все равно тянет к жене, к родине, если хотите – на жену, на родину.
– Привязанность?
– Именно. Возможно, я никуда и не уезжал. Это была внутренняя эмиграция. Уединение, если так понятнее.
– Ретрит?
Да! Эмиграция во внутренний мир, нечто похожее на ретрит. Полное отключение от телефона и Интернета, то есть от болтовни. Я уже давно заметил, что в пурге мыслей перестал слышать не только других людей, не только природу, но главное – самого себя, свою природу. Что оставалось делать? Просто перестать разговаривать.
