– Господи Иисусе! – воскликнул я. – Надеюсь, ты не забеременела в этом месяце.
– Что?
– Расслабься, – произнес я, – я шучу. Очевидно, ты испытываешь тяжелый предменструальный синдром, правда? Просто у тебя дурное настроение. Гормоны играют, – со смехом добавил я. – Вы, женщины, такие впечатлительные. И при этом считаете, что можете править миром.
Я продолжил путь, оставив Мерри наедине с терзавшими ее мыслями. Не хочу потакать таким ее настроениям. Да она и сама знает, что мне это не нравится.
Утро вторника, а я гуляю с ребенком в рюкзаке за спиной. Вот такая теперь у меня жизнь в Швеции. Транскультурация. Это – антропологический термин. Он означает процесс адаптации эмигрантов к новым условиям жизни и, в частности, к культурным традициям.
Профессор. Я любил, когда меня так называли. Но здесь это звание не имеет ни малейшего значения. Эй, профессор Херли, а не хотите ли направить камеру на шипованные шины?
Конор начал хныкать, и я остановился, чтобы взглянуть на него.
Мокрый от пота он стянул с головы панамку. Подошла Мерри.
– Ему жарко, – сказал я.
– С ним все в порядке, – ответила Мерри, – просто хочет пить.
Она дала ему бутылочку, и тот сразу высосал из нее всю воду. Жена смочила тряпочку и положила ему на шею, чтобы охладить кожу.
– Ты просто чудо, мамочка, – похвалил ее я, – всегда знаешь, что надо делать.
– Прости за то, что произошло. Возможно, ты прав. Это действительно, должно быть, ПМС.
Мы пошли по тропинке назад и спустились к озеру.
Я наклонился, чтобы попробовать рукой воду.
– Ледяная, – сказал я. – Через пару недель нагреется.
Мерри стояла как вкопанная, не отрывая глаз от бесконечной голубой глади озера.
– Раздумываешь, стоит ли войти? – спросил я, поддразнивая ее.
– Что-то вроде того, – неясно ответила она, постояла еще, целиком уйдя в свои мысли.
Вернувшись домой, Мерри приготовила легкий ланч – сыр, свежий хлеб и салат. Она до сих пор выглядела рассеянной – забыла положить лимон в мою содовую и заправить маслом салат.
– Ты сегодня сама не своя, – сказал я. Мне показалось, что она съежилась.
– Прости, Сэм, не знаю, что со мной происходит.
– Фрэнк уже написала, когда приедет? – спросил я, пытаясь поднять ей настроение.
– Нет еще, – ответила она, покачав головой. – Очевидно, пытается закончить дела на работе, чтобы уйти в отпуск.
– Вкусный хлеб, – произнес я, и она улыбнулась.
– Я опробовала новый рецепт.
– Ах, какая у меня женушка, – воскликнул я, – постоянно превосходит саму себя.
Мерри засияла.
«Время от времени ее необходимо поощрять, – подумал я. – Или она потеряет уверенность в себе и начнет увядать».
– Кстати, – сказал я, – я получил эту работу.
– О, Сэм! – воскликнула она. – Я была уверена, что тебя возьмут.
После ланча Мерри уложила Конора спать, вынесла пару одеял и расстелила их на лужайке.
– Мы тоже можем немного вздремнуть здесь? – Она улыбнулась и, как обычно, когда смотрела на меня, прищурилась, словно от яркого света.
– Мерри, – сказал я, – сейчас полдень, вторник. Мне надо работать.
Я оставил ее в одиночестве на пустой лужайке и вошел в дом. Сидя в затемненной студии, я смотрел видео, записанные другими людьми, на тридцатидюймовом мониторе, который купил в ожидании нового взлета моей карьеры. Проверил электронную почту. В одном из писем было предложение принять участие в конкурсе, чтобы получить грант. Должно быть, старая рассылка.
Где-то через час я поднял жалюзи и посмотрел в окно. Мерри все еще сидела на одеяле, скрестив ноги, лицом к дому. Довольной она совсем не выглядела. Не чувствовалось, что она отдыхала. Ни малейшего признака удовольствия на лице. Вообще никакого выражения.
«Как же я люблю эту женщину», – подумал я.
Мерри
Я лежала в ванне, погрузившись в воду, которая успела уже остыть. Мое тело, невесомое и распухшее, было под водой, но было готово всплыть в любой момент. Трупы, которые всплывают, трудно узнать. Они раздутые и вспученные, совсем не похожие на тех, кем были раньше. Я содрогнулась, а потом замерла, погрузившись на дно ванны. Бледная, хрупкая, невесомая. Я почти не занимаю места.
Из зеркала на меня смотрели мамины глаза – те ее прежние, которые еще не кромсали пластические хирурги за то, что в них поселилась грусть, а вокруг залегли морщинки. Впрочем, может, там никогда и не было грусти, только лютая злость, которую она пыталась замаскировать. Злость на отца, проводившего все дни на работе, а ночи с другими женщинами.
Часто говорят, что девочка обычно ищет мужа, который напоминает ей отца. Надеюсь, что это неправда. Иногда я думаю, что делает Сэм в своих долгих служебных поездках, оставив меня с ребенком на нашем острове. Я предоставлена сама себе и вынуждена выполнять свои неприятные обязанности. У него, мягко выражаясь, тяга к походам налево. Такое и раньше бывало. Но я никогда не осмелюсь упомянуть это при нем. Не осмелюсь подвергнуть сомнению, что он не тот, за кого себя выдает, что он другой, не такой уж и идеальный. Как бы то ни было, мне-то что? Разве у меня есть право его судить? Я сама далеко не безгрешна.
Во всех смыслах не без греха.
* * *
Я смотрела, как колышутся и раскачиваются мои голые груди. Они чуть обвисли, увеличились и округлились. Сэм благоговейно гладит их.
– Сейчас это – груди матери, – говорит он, будто они наконец выполнили свое божественное предназначение.
Целых полгода я кормила младенца грудью, терзая ее, чтобы выдавить молоко из потрескавшихся и набухших сосков. Иногда было так больно, что не могла не кричать. А ребенку было все равно.
В больнице сразу после того, как он родился, медсестры заставляли меня взять его, приложить к груди, чтобы между нами образовалась крепкая связь. Захватил сосок ртом, стал сосать. Кормление. Все происходило так примитивно, открыто. Тебе доказывают, что ты – обычное животное, каким всегда и был на самом деле.
Корова. Свиноматка. Самка. Кровоточащая и обезображенная.
Лежа на моих руках, нежно-розовый, словно молочный поросенок, младенец постоянно пытался найти мои соски.
Молоко никак не прибывало. Тело не хотело подчиняться новой цели. Медсестры приносили различные молокоотсосы, потом привели консультанта по лактации по имени Ева. Она дала мне маленькие белые таблетки, посоветовала крепко прижимать к себе новорожденного, обеспечивая контакт «кожа к коже», и стараться, чтобы его беззубый ротик находился как можно ближе к моей лишенной молока груди.
Как мне здесь живется? Я все еще не знаю. Чувствую, как с каждым днем из меня по капле вытекает жизнь, тоненькими, почти невесомыми струйками: то тут, то там. Срываюсь. Порой причины могут быть абсолютно безобидными, как, например, непрекращающийся восторг Сэма по поводу нашей новой прекрасной жизни, его постоянное восхищение ребенком – его улыбкой или произнесенным им словом, которое с трудом можно разобрать. Однако иногда наступает момент, когда я мельком вижу свою жизнь, отражающуюся в зеркале или стекле. Это – ты. Это – твоя жизнь. Это – твоя порция счастья и радости. Картинка без изъянов, но все в ней как-то не так.
