– Я не стану вам этого показывать. Наверное, в этом нет необходимости. Он нашел синяки, Мерри. Следы травм. И они тоже появились задолго до смерти. Они показались эксперту… нанесенными умышленно. Они не похожи на обычные детские ушибы и царапины. Скорее, кто-то специально стремился причинить боль. – Бергстром наклоняется близко, слишком близко. Я чувствую запах, догадываюсь, что у нее было на обед. Рыба с луком. – Мерри, я уверена, вы понимаете, к чему я веду. Понимаете, как это выглядит в наших глазах? И к каким выводам мы приходим. Я уверена, вы понимаете, почему мне нужно услышать от вас правду.
Нужно держаться. Не сломаться, никого не впускать в душу!
Она делает глоток кофе. Просит кого-то принести стаканчик кофе и мне.
– Нет, спасибо.
Они тут все такие культурные – даже в полицейском участке. Комната маленькая, но хорошо освещена. Стол, пара стульев. Окон нет, чтобы не провоцировать отчаявшегося человека выброситься через стекло. Нет ручек, чтобы не было соблазна вонзить ее в яремную вену. Коробка. Гроб, пульсирующий белым шумом и бесконечными вопросами.
– Давайте вернемся к нашему делу, – говорит детектив. – К началу. Вы переехали… где-то год назад?
– Чуть больше года.
– Вы были в положении.
– Да.
– У вас было желание переезжать сюда?
Я нервно сглотнула:
– Нет.
– Идея принадлежала вашему мужу?
– Да.
– Он говорил об этом некоторое время? Он всегда планировал переехать сюда?
– Нет.
– Значит, ваш переезд связан с тем, что он потерял работу в университете?
– Нет, – возразила я. – Он хотел уйти оттуда. Заняться чем-то другим.
Она покачала головой.
– Он был уволен. Уволен за… – как здесь написано? – неоднократные домогательства сексуального характера, за неподобающую сексуальную связь со студенткой. Тут правильно сказано?
Я поворачиваю руки ладонями кверху и внимательно рассматриваю линии на них. Короткая линия сердца, как мне однажды сказали. Не помню точно, что это значит. Я сгибаю ладонь, чтобы кожа сморщилась и линия стала длиннее. Ну вот, теперь у меня совсем другая судьба.
– Это официальное уведомление из Колумбийского университета, – настаивает детектив.
Я не произношу ни слова.
– Жена всегда о таком знает, верно? У жены всегда есть это хваленое шестое чувство.
Я по-прежнему храню молчание.
– У вас есть здесь друзья? Работа?
Я отрицательно качаю головой.
– А у мужа? Он работает? Много путешествует, по его словам. И зачастую вы оставались с Конором одна?
– Да, пожалуй.
Она делает пометки в своем блокноте.
– А у него мог быть здесь роман?
Я закусила губу.
– Значит, муж заводит интрижку, теряет работу, забирает вас, чтобы начать новую жизнь где-то далеко-далеко от дома. У вас нет ни друзей, ни работы, ни родных – правильно? Здесь, в Швеции, у вас никого и ничего нет?
– Мне никто не нужен. Мне ничего больше не нужно.
Но она игнорирует мое замечание.
– Значит, вы совершенно одна. Застряли в этом заповеднике, где, будем откровенны, довольно хорошо летом, но в зимние месяцы – не дай бог! Даже у самых лучших из нас может не выдержать психика, верно? Тут так одиноко, вы тут отрезаны от всего мира.
Я продолжаю хранить молчание.
Детектив Бергстром кивает:
– Я бы точно сошла с ума. Может быть, и вы тоже.
Сумасшедшая. Сумасшедшая женщина, которая заперта в этом уединенном месте. Женщина, которая причиняет боль собственному ребенку. Детоубийство? Так, кажется? Как это назовут? Родительница-душительница! Без сомнения, именно так и будет написано в новостях. Журналисты любят аллитерацию в таких заголовках. Что-нибудь запоминающееся.
– Мерри, вы любили своего ребенка? Он был для вас желанным?
Все внутренности свело в тугой узел.
– Да, да, – воскликнула я. – Я люблю своего сына! Я люблю его!
«Лгунья, лгунья, – звучит в голове набатом. – На воре и шапка горит!»
В комнатке тотчас стало как-то слишком жарко. Я оттягиваю ворот свитера, чтобы было легче дышать. В животе громко урчит. Мне нужно поесть.
– Конечно, вы его любите, – соглашается она. – Конечно.
Мы немного помолчали. Я нервно пью воду.
– Странная вещь, эта любовь, – задумчиво добавляет детектив. – Ее всегда кажется мало, верно?
Она наблюдает за мной, глаза настойчиво буровят меня, словно она старается заглянуть в самую душу. Какую тьму она там видит?
– Иногда чувствуешь себя так, словно попал в западню, верно? – продолжает она. – Любовь. Брак. Материнство. Это занимает так много времени. И такая ничтожная отдача.
Лицо моей матери, застывшее в гротескной пластиковой маске. Лицо отца с отчаянной мольбой в глазах. «Отпусти меня, Морин, дай мне уйти!»
«Я ненавижу вас! Ненавижу вас обоих!» – кричала я.
Его мозги разлетелись по комнате, растеклись по настольной лампе в кабинете. Зачем она заставила меня смотреть на это? «Замужество, – сказала она. – Вот что получаешь за тридцать лет брака».
Как там говорится? Антонимом любви является вовсе не ненависть, а безразличие. Ненависть – это то, что чувствуешь, когда любовь предает тебя.
«Я никогда не хотела быть матерью, – сказала Морин. – Это твой отец хотел ребенка, но он мечтал, что это будет сын».
О, Конор, Конор, что я наделала?
– Пожалуйста, давайте прекратим, – взмолилась я. – Пожалуйста!
– Я не могу прекратить, Мерри, – ответила мне детектив Бергстром. – Ребенок погиб. Ваш ребенок!
Меня трясло от слез и ужаса.
Некоторым женщинам просто не дано быть матерями.
Или они этого не заслуживают.
Сидящая напротив меня детектив Бергстром по-прежнему чего-то ждала.
– Он ничем не болел, Мерри. И умер он не по естественным причинам. Но вы это и так знаете, верно?
Да, да. Одеяло на голову. Плюшевый медвежонок, подушка. Или вес моего собственного тела. Да, да, сколько раз я представляла это – не могла отважиться. Поступить так с этим мальчиком, этим ребенком.
Думать, хотеть – и сделать это… С самого начала нежеланный ребенок, теперь лишенный жизни – постыдная тайна, замотанная в одеяльце… Я с самого начала планировала убить его – и теперь он убит!
– Мерри, – повторила детектив Бергстром, – вы это знаете.
– Нет.
