— Надо до него докричаться, рассказать ему, куда идти.
Они принялись звать его:
— Фойл! Фойл! Фойл!
Горящий Человек в лабиринте продолжал слабо шевелиться. Металлопад кипящей меди усилился.
— Фойл! Сверни налево. Ты меня слышишь? Фойл! Сверни налево и поднимись там. Ты выберешься оттуда, если послушаешь меня. Поверни налево и лезь вверх. Потом… Фойл!
— Бесполезно. Он не слышит. Фойл! Гулли! Ты нас слышишь?
— Пошлем-ка за Джиз. Может, к ней он прислушается.
— Нет, Робин. Она телепередатчик. Он услышит ее мысли.
— А она станет это делать? Спасать его ради человечества?
— Должна. Есть на свете кое-что важней ненависти. Ничего подобного в мире еще не происходило. Я иду за ней.
Ян-Йеовил начал выбираться из прохода. Дагенхэм задержал его.
— Стой, Йео. Посмотри на него. Он мерцает!
— Мерцает?
— Да, взгляни! Мерцает, как светлячок. Видишь?
Фигура Фойла появлялась и исчезала, возникала снова и опять пропадала. Так бабочка бьется о стенки газовой лампы.
— Что он делает? Что он пытается сделать? Что, черт побери, происходит?
Он пытался выбраться оттуда. Как пойманный светлячок или морская птаха, обманувшаяся светом маяка, он колотился о прутья темницы. Он горел и обугливался. Он пытался ускользнуть в неизвестность.
Звук приходил к нему путями зрения, как световые узоры. Он видел, как складываются в странную мозаику звуки выкрикиваемого имени, его собственного имени:
Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ
Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ
Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ
Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ
Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ Ф ОЙЛ
Движения стали слухом. Он слышал, как извивается пламя, как поднимается дым, как мечутся тени, и все эти движения оглушительно ревели на странном наречии
[53]:
БУРУУ ГУАРР РВАВВ ДЖЕРРМАКИНН? — спросила огненная буря.
— Аша-аша-рит-кит-дит-цит-мгид, — ответили ей быстрые тени.
— Ох. Ах. Хи. Ти. Ох. Ах, — застучали тепловые колебания. — Ах. Ма-а-а. Па-а-а. Ла-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Даже язычки пламени, плясавшие на его одежде, ревели ему в уши.
МАНТЕРГАЙСТМАНН! — вопили они. АНВЕРТРАКИНСТЕЙН ГАНЦЕЛЬССФУРСТИНЛАСТЕНБРЮГГ!
Цвета отдавались в нем болью. Теплом, холодом, давлением, ощущениями непереносимой высоты и всепоглощающей глубины, сокрушительного ускорения и давящего сжатия.
КРАСНЫЙ УДАЛЯЛСЯ от него.
зеленый свет АТАКОВАЛ.
ИНДИГОВЫЙ ИЗГИБАЛСЯ
В ТОШНОТНОМ ТЕМПЕ,
ИЗВИВАЛСЯ, БУДТО ЗМЕЯ
Осязание представлялось вкусом. Дерево отдавало во рту горечью и мелом. Металл был соленый, камень — горько-сладкий, когда он шарил по нему кончиками пальцев, а стекло расползалось по нёбу чрезмерной сладостью.
Обоняние было осязанием. Горячий камень бархатно касался щеки. Дым и пыль проползали по коже твидом, на грани мокрой парусины. Расплавленный металл гвоздями забивали в его сердце, а взрыв ПирЕ ионизировал воздух до озона, пахнущего утекавшей сквозь пальцы водой.
Не то чтобы он оказался глух, нем и бесчувствен. Чувства продолжали ему служить, но нервную систему закоротило и исказило шоком от контузии при взрыве ПирЕ. Он испытывал синестезию. В этом редком психическом состоянии мозг получает сигналы от окружающего мира через органы восприятия, но интерпретирует их неверно, путаясь между системами обработки. Для Фойла слух стал зрением, движение — слухом, цвета вызывали боль, осязание перешло во вкус, а обоняние — в осязание. Он не просто потерялся в лабиринте преисподней, разверзшейся под старым собором Святого Патрика, но и очутился в калейдоскопе перекрестно замкнутых ощущений.
Вновь он был в отчаянии, на грани гибели, вновь он отбросил все жизненные представления и привычки, или, вернее сказать, они с него осыпались. Он стал из рафинированного субъекта окружения и опыта беснующимся первобытным существом, у которого цель одна — выжить, существом, которое хватается за любую соломинку. И повторилось чудо двухгодичной давности. Неразделенная, слитная энергия всего организма, каждой клетки, нерва, мышечного волокна обратилась на выживание, и Фойл вновь джонтировал в космос.
Он мчался вдоль геодезических пространственноподобных кривых искривленной Вселенной на скорости мысли, намного быстрее света. Пространственная скорость его оказалась так велика, что ось времени отклонилась от вертикали, соединяющей Прошлое с Будущим через Настоящее. Он понесся вдоль новой, почти горизонтальной оси, по новой пространственно-временной геодезической, движимый чудом человеческого разума, для которого больше не существовало никаких запретов, никаких представлений о непредставимом.
И вновь он избежал ловушки, погубившей Гельмута Гранта, Энцио Дандриджа и десятки других экспериментаторов. Слепая паника заставила его отринуть псевдотемпоральные ограничения, ставшие преградой прежним попыткам. Он джонтировал не Куда-то, но в Какое-то время. И, что важнее всего, в нем поднялась и развернулась полная картина четвертого измерения в виде Стрелы Времени и своего места на этой Стреле; оно присуще каждому, но так легко и прочно теряется под спудом повседневности. Фойл джонтировал вдоль пространственно-временных геодезических из Какого-то места в Какое-то время, перенося i, корень из −1, с комплексной плоскости в реальность чудесным актом воображения.
Он джонтировал. Он оказался на борту «Кочевника», дрейфующего в стылой пустоте пространства.
Он стоял у двери в никуда. Холод обладал лимонным вкусом, вакуум царапал его кожу, словно когтями. Солнце и звезды сотрясали его до костей своим светом.
ГЛОММХА ФРЕДНИС КЛОМОХАМАГЕНСИН! — проревело движение в его ушах.
Это двигалась, повернувшись к нему спиной, человеческая фигура — летела по коридору, таща за собой медный котелок. Фигура вертелась, петляла, сопротивлялась невесомости. Это был Гулли Фойл.
МЕЕХАТ ДЖЕССРОТ КРОНАГАН, НО ФЛИММКОРК, — проворчало зрелище его движений.
— Ах! Ох-хо-хо! М’гит ни как, — ответили быстрые пересверки света и теней.
— О-о-о-о-о-о-о-о-о-ох? Ита-а-а-а-а-а-а-а-а-ак? Ну-у-у-у-у-у-у-у. А-а-а-а-а-а-ах! — пробормотали вертящиеся в вакууме обломки корабля.
Лимонный вкус на языке стал невыносим. Царапанье когтей по коже перерастало в пытку.
