– Когда встретишься, – чуть слышно поправил ее Рэм.
И пошатнулся. Бледное лицо приобрело совсем уж неживой оттенок. На секунду Уле показалось, что он сейчас рухнет на пол, но Рэм только крепче вцепился в угол стола, подышал, зажмурившись, и продолжил:
– Он там пишет какую-то дичь. Не знаю, можно ли этому доверять. Сама говорила, что он совсем поехавший был…
– Все, что он пишет, правда. – Уле стало обидно за отца. – Сам посмотри, вот тут… Разобраться, зачем все это. Чтобы моя дочь… – Она сбилась, читать сокровенные признания под равнодушным, даже презрительным взглядом Рэма было неуютно. – Ты ему не веришь, да?
– Он полынник… а это все… Черт, да это может быть работа Гуса! Старик просто решил поиграть с нами, вот и устроил эту… дневниковую чушь. Заставил пару служек накропать записочки, развесить по стенам, а мы сидит и верим, как идиоты…
– Ага. Служек. Тебя, например.
– Да. Например, меня. Мне ты тоже поверила без особых вопросов. Почему? Вдруг я… просто играю свою роль.
– Все мы играем роли, которые написал для нас Гус. Но отец… – Кончиком пальца Уля дотронулась до бумаги. – Он вырвался из сценария, намеченного стариком. Или хотя бы решил попытаться сделать это. Я верю ему. И тебе я тоже верю. Так что, если ты хочешь дожить до конца этого месяца, придется и тебе верить мне… и моему отцу. Все просто.
– Просто… – Рэм мрачно хмыкнул и пошел к дивану, его плечи ссутулились, будто на них мигом опустился неподъемный груз. – Ни хрена это не просто.
– Почему? – чуть слышно спросила Уля.
– Если мы поверим в то, что там написано… – Он кивнул в сторону кипы листков. – То при самом лучшем раскладе я точно не доживу до конца месяца.
– Я же пообещала тебе… – жалобно проговорила Уля. – Мы найдем вещицу. И спасем тебя. Все получится. Слышишь?
– Слышу… – Рэм медленно опустился на диван, вытянул ноги и тяжело выдохнул. – Но если все это правда, спасать придется не меня. Читай.
– Хорошо. – Ульяна послушно кивнула и потянулась к стопке. – Только найду, где остановилась в прошлый раз…
– Я отложил важные куски, вон, с краю. – Он вяло махнул рукой. – Ты не пропустишь ничего особенно интересного. Там твой родитель описывает короткий, но бурный служебный роман…
– Что? – Уля дернулась на стуле от неожиданности, тот недовольно скрипнул.
– Именно. – Губы Рэма насмешливо изогнулись. – Шпионская сага о том, как беглый полынник завалил Зинаиду. – Он говорил медленно и едко. – Очень занимательно, почитай на досуге.
– Этого быть не может.
– А все остальное для тебя в порядке вещей, да? – коротко хохотнул он и тут же сморщился от боли. – Все, я пока полежу, а ты читай. Вон. С краю.
Уля с трудом отвела взгляд от его фигуры в углу дивана, потерла лоб, чтобы собраться с мыслями, и взяла верхнюю бумажку. Она сама не заметила, как быстро в тишине комнаты растворилось их хриплое дыхание, скрип стула, шорохи соседей сверху. Все это затмил собой голос в ее голове, читающий написанные Артемом слова. Уля никогда не слышала отца, но могла поклясться, что это точно был он.
* * *
«Я проснулся затемно. Ее холодное, неживое тело прикасалось к моему в трех точках. Левое плечо ощущало прикосновение светлых волос, левое бедро обжигал холод выпирающих позвонков, а чуть ниже колена в меня упиралась острая гладкая пятка. Она лежала ко мне спиной, поджав ноги и подложив ладони под щеку. Если не открывать глаза, если забыть, как холодна ее кожа, можно было представить, что рядом живая настоящая женщина. Тихо дышит, уходя все глубже в сон. Обнаженная, беззащитная в своей наготе.
От мысли, что она может быть такой, меня сотряс беззвучный хохот. Еще немного, и я бы всхлипнул от глупости пришедшего в голову. Зинаида Олеговна. Зи-на-и-да. Мертвая еще больше, чем все покойники, спящие не в своих кроватях, а под землей. В который раз все задуманное мной показалось мне же глупостью. Ошибкой. Бездумным желанием исправить то, в чем я никогда не сумею разобраться.
Но ведь она не ушла в этот раз! Первая из одиннадцати ночей, проведенных вместе, закончилась сном. Боже мой, одиннадцать раз! Я никогда не думал, что связь с кем-то может быть такой мучительной. Такой унизительной. Хотя никаких фактических различий этого же действия, но с другой женщиной, я не заметил. Она состоит из тех же частей, что остальные. Наверное, она умеет чувствовать. Возможно, получать удовольствие от чего-то плотского. Но… Меня сотрясает озноб, когда я вспоминаю.
Ее оскаленные зубы, ее лицо, остающееся бесстрастно мертвым, когда тело отзывается на прикосновение. Кожа твердая и скользкая, но я заставляю себя прикоснуться к ней. В любой из моментов этой странной, противоестественной близости ее дыхание остается ровным. Она всегда сверху, ни единого стона, ни одной эмоции. Ни отвести взгляда от ее широко распахнутых глаз, ни дернуться, ни увернуться. Только сцепить зубы в мучительном ожидании финала. Когда ее цепкая рука сожмет мое меченое запястье и над ее идеально очерченной верхней губой появятся капельки пота – ровно две, – как знак, что на этот раз все закончилось.
Я сразу понял, ради чего все. Ради боли, что наполняет меня. Ради отупения, приходящего ей на смену. Каждый раз эта сука пьет мою силу. Метка становится блеклой, скоро и вовсе пропадет.
Когда я умру и попаду туда, где тонут в агонии все грешники, существо мое закольцуется в этой секунде. Белый свет фонаря за окном, обнаженное, сильное, мертвое тело, сжимающее меня бедрами. Ее ровное дыхание, мой хриплый стон. Скрип простыни под нами. И две капельки пота над ее губой. А после – жадная тьма боли, принимающая меня – голого, дрожащего, еще уверенного, что это все во имя высшей цели.
Одиннадцать ночей я выжидал. Она уходила, утирая губу. Оставляла пустоту пульсирующей боли. Но вчера она слезла с меня, провела длинным пальцем по полустертому контуру метки. И осталась. Молча повернулась спиной – в свете фонаря я мог посчитать все ее позвонки-жемчужины на тонкой нитке – и, кажется, уснула.
Когда боль ушла, я тоже задремал. Но проснулся почти сразу. Мне нужно было понять, что же я хочу спросить у нее. Как я сумею выведать нужное мне, не спугнув. Не насторожив.
– Что есть Гус? – чуть слышно шептал я.
А может:
– Что есть ты?
Или:
– Зачем он собирает вещицы? Куда потом деваются они – горы бессмысленного хлама, когда старик выпивает их силу, как ты пьешь мою.
И еще:
– Как полынь выбирает нас? Почему я стал меченым? Почему моя дочь стала такой? Вирус ли это? Ошибка в геноме? Болезнь? Дар?
И еще:
– Кто есть туман? Разумен ли он в той мере, в какой может понять человек? Зверь ли он? Дьявол ли? Бог? Зачем приходит на седое полынное поле? Забирать ли жертву? А может, в слепых поисках пропитания? Почему не трогает тех, кого защищает метка? И что есть метка? Что есть мы?
