И наконец:
– Там, где цветет полынь, начинается ад? Чистилище? Рай?
– Ни то, ни другое, ни третье. – Холодный, равнодушный, как все ее существо, голос, заставил меня покрыться липким потом.
До сих пор не знаю, как я не завопил. Наверное, страх пережал горло. Наверное, во мне умерли остатки живого, способного вопить человека. Но я лишь открыл глаза и повернул голову.
Она продолжала лежать ко мне спиной. Но я понял, что она бесстрастно смотрит в стену перед собой. И от спящей ее отличает лишь движение тонких губ, над которыми больше нет пота.
– Поле – только место, где цветет полынь. Земля. Трава. Небо над ними. Важно лишь, где оно находится.
– И где же? – хрипло спросил я, потому что терять давно уже было нечего.
– Не знаю.
Этот простой короткий ответ привел меня в больший ужас, чем все, случившееся за последние годы. Ошибся. Прогадал. Выбрал не ту. Она не знает. Она ничегошеньки не знает.
– Ты сейчас ругаешь себя, – продолжила Зинаида, читая меня, даже не повернувшись лицом. – Думаешь, что лег не под того. Что стоило, наверное, предложить себя старику. – И зашлась своим визгливым смехом.
Если бы я мог, если бы чувствовал хоть какую-то силу в руках, я бы задушил гадину. Как есть – голую, холодную, неживую. Но я лежал и слушал, как она смеется.
– Бедный ты, бедный…
И повернулась ко мне – глаза стеклянно сверкнули в луче фонаря.
– Никто не знает ответа. Поле есть. Каждый меченый может прийти туда, где цветет полынь, просто шагнув в собственную тьму. Закрой глаза… – и она опустила холодную ладонь мне на веки.
Вначале я почувствовал дуновение ветра, потом – траву под голыми ступнями. И только после понял, что стою в поле. Одетый в свои старые джинсы, босой, но в рубашке. Расстегнутые манжеты хлопали на ветру. Я застегнул их. Один и второй. И только потом оглянулся.
Зинаида стояла за моей спиной. Растрепанная, в белом халате на голое тело. Куда более живая, чем я привык. Глаза ее лихорадочно блестели, губы припухли от поцелуев. Она была красива в этом рассеянном свете, лившемся сквозь низкие тучи. Тонкие щиколотки тонули в зарослях жесткой седой травы.
– Видишь, она цветет. Скоро закончится этот круг, и туман придет обновить его.
Зинаида подошла совсем близко и зашептала на ухо, положив ладонь мне на грудь.
– Но для всего нужна сила. И для этого тоже. Бесконечный круг жизни, мой дорогой.
– Замкнутый круг.
Слова вырвались сами собой. Зинаида посмотрела на меня и криво ухмыльнулась.
– Так и есть. Замкнутый круг бытия. Он всегда был и всегда будет. Так заканчивается день, так приходит новый, так рождаются и умирают. Если хочешь, туман – маятник всего мироздания. Отправная точка. То, что толкает мир вперед.
Я окаменел. Я знал, что она не врет. Я читал это в ее глазах, как она читала в моих сковавший меня ужас. Она засмеялась, теперь уже низко и утробно, и толкнула меня в грудь. Я упал навзничь. Поле покачнулось, небо нависло тяжело бегущими тучами. Я лежал и смотрел на них, чувствуя, как рубашка впитывает влагу травы.
Зинаида присела рядом.
– Думаешь, ты первый, кто захотел понять? Полынник, решивший выведать правду. Обхитрил старика, очаровал несчастную одинокую бабу…
Мне понадобилось время, чтобы понять: она говорит про себя. Одинокая. Баба. Зинаида. Губы сами растянулись в усмешке.
– То-то же… и правда смешно. – Она легла рядом, положила мне голову на плечо. – Я высосу тебя до донышка, дорогой мой. Совсем не так, как тебе бы хотелось. – Хмыкнула, помолчала. – Твоя метка истончится, а после исчезнет. И ты придешь сюда, на это поле, без нее. Никакой защиты, никакого бремени, оправдывающего твои прегрешения. Ничего. Нагой, дрожащий, совсем мертвый.
– Туман не трогает меченых?
– Не может. Старик защищает своих прислужников. Пока они еще могут служить ему.
Я не мог отвести глаз от давящего неба. Мне казалось, что оно сейчас рухнет, раздавит, укроет собой все, до чего только сумеет дотянуться. Нас, например. И потому вопросы мои срывались с губ свободно, как дождь в сентябре.
– Кто же он?.. Этот старик.
– Не так. Ты спрашивал лучше. Попробуй еще раз.
Я подумал. И понял.
– Что есть старик?
– Старик есть все. Он – мор, скорбь, он – смерть и слуга смерти. И ее орудие. Он – Кощей, чахнущий над златом. Одни зовут его тленом, другие – чумой. Третьи – Гусом. – Она прижалась ко мне еще плотнее. – Он – тяжелый дух страшной гибели. Помнишь, как пахнет мертвое, обгадившееся в последней агонии тело? Это он. Каждое несчастье – это он. Каждая порезанная вена. Каждый вдох засунутой в духовку головы.
– Он – Дьявол?
– Нет, ну что ты… Дьявол бы не боялся. А старик боится. Еще как.
– Чего же может бояться тлен и мор?
Зинаида помолчала, а потом легко вскочила на ноги.
– Пойдем, я покажу.
И я встал. И я пошел. Туман клубился под нашими ногами. Полынь клонила тяжелые головы к земле.
– Ты же понимаешь, почему я говорю тебе все это? – не оборачиваясь, спросила Зинаида.
Я вначале кивнул, а потом уже ответил:
– Потому что скоро наступит мой черед.
– Правильно. Ты больше не нужен старику. Не откажись ты от таблеток, продолжи таскать ему тонны всякого хлама… Ты все равно испит до дна. Ты оболочка. – Она остановилась. – Ну а я ускорила умирание. Без обид.
Там, идущая по колено в седой траве, она казалась мне почти настоящей женщиной. Тонкой, сильной, гибкой, злой, но чувствующей. Мне захотелось прикоснуться к ней еще раз. Так, чтобы она различила мое тепло. Но Зинаида прибавила шаг. Туман стал плотным. Метку слабо покалывало, стоило только опустить руку. Я отдернул ее и пошел дальше. Мы брели в тумане. И мне казалось, что еще немного, и к нам выйдет лошадь – грустная белая лошадь. Но лошади не было. Ничего не было. Только молоко и Зинаида, идущая по седой траве.
Она остановилась резко, почти испуганно. Я встал рядом. Плечом к плечу. Холод ее кожи, хлопающий на ветру халат. Облачка пара от моего дыхания. Зинаида протянула руку, и та сразу же утонула в тумане. Я повторил ее движение. Думал, что там будет один туман и только туман, что в этом месте заканчивается поле и начинается молочное ничто.
Но мои пальцы уперлись в каменную кладку. Холодная, влажная, осыпающаяся.
– Прислушайся, – шепнула Зинаида.
Я закрыл глаза, хотя и так ничего не видел: слишком густым, слишком опасным становился туман у этой стены. Кто-то ходил за ней, вздыхал, стонал, кажется, плакал. Кто-то шелестел травой, касался ее верхушек слабой рукой. Кто-то шептал неразборчиво, может быть, молитву. Говорил что-то вполголоса, наверное, обращаясь к небесам. Оттуда раздавались плач и смех. Оттуда неслись звуки бесконечного томления не жизни, но и не смерти.
