Изломанная фигура, скорченная в ванне, нелепая нагота красивого тела и этот отпечаток ладони в зеркале заставили Улю сдавленно всхлипнуть. Она успела забыть, как это – оказываться в моменте чужой гибели. Оттого так легко рассуждала о целях игры. Оттого бесстрашно ступила на оживленную дорогу. Если долго говорить о смерти, то само слово обесценивается, теряет смысл и устрашающий вес конечности всего сущего. Но потерять цену может только слово, сам же процесс цены не имеет. Смерть выше человеческого отношения к ней. Она просто есть. И будет всегда.
Мир уже плыл перед Улиными глазами, готовясь вернуть ее в реальность, когда она бросила последний рассеянный взгляд в зеркало. Никогда еще прежде Ульяна не натыкалась на собственное отражение в чужих смертях. На мгновение ей стало любопытно: а увидит ли она хоть что-нибудь в запотевшей глади стекла? Чтобы взглянуть туда, оказалось достаточно слегка наклонить голову. Но следующий миг перед тем, как она исчезла из ванной, растянулся на целую жизнь, бесконечную и высасывающую рассудок.
В зеркале не было комнаты с синеватым кафелем. В глубь его уходило бескрайнее седое поле: высокая, темно-зеленая, пыльная трава тянулась до самого горизонта. Знакомая горечь, вмиг ставшая невыносимой, не давала повода усомниться в том, что именно росло по ту сторону зеркальной глади. Низкое небо почти опадало на травяные макушки. Густой туман лоскутами оседал на зарослях.
Это было жутко. Действительно жутко, необъяснимо и томительно предчувствием беды. Но Ульяна сумела бы это пережить. Точно сумела бы, как одиночество, голод и страх. Еще секунда – и она бы открыла глаза, довольная собой, выполнившей задание. Но когда сквозь кафель несуществующей ванной начал проступать серый проезд, в самой гуще травы мелькнула полосатая кепочка. Та самая Никиткина кепочка, слетевшая с вихрастой головы, упавшая на асфальт и забытая там в суете бригады скорой помощи.
Уже теряя сознание, уносимая прочь исчезающей силой видения, Уля услышала детский смех, эхом разнесшийся по полынному полю. И это стало последней каплей. Ульяна закричала – гортанно и дико, выпотрошенным наживую зверем, и упала ничком прямо к ногам пока еще живого водителя.
Покатай меня, большая черепаха
Лампочка у изголовья кровати чуть слышно потрескивала. Этот прерывистый звук был первым, сумевшим проникнуть через плотную полынную хмарь в сознание Ули. Она сдавленно застонала, переворачиваясь на бок. Во рту пересохло, в теле ломило так, словно по ней хорошенько прошлись кулаками.
«Лучше бы избили», – подумала она, не решаясь открыть глаза.
Память оставалась кристально ясной и четкой. Все произошедшее отпечаталось на обратной стороне век, и, пока Ульяна пряталась в забытье, темнота оставалась живой, дышащей, опасной, подступающей со всех сторон. Да и надрывный детский смех, больше похожий на отчаянный плач, бил по ушам так невыносимо, что Уля заставила себя очнуться, будто в реальном мире можно было спрятаться, хотя сама она в это уже не верила.
Облупленная штукатурка свисала с потолка серыми лохмами. Неровный свет мерцавшей лампочки освещал небольшую комнатку с продавленной раскладушкой в углу. На ней и лежала Ульяна, прикрытая застиранной простынкой. По коже пробежали липкие мурашки. Уля судорожно сглотнула и приподняла край ткани.
Кто-то снял с нее футболку и свитер, оставив в одном лифчике и джинсах. Голые ступни нервно шевелили пальцами, будто не имея к Ульяне никакого отношения. Усилием воли она заставила их остановиться. Это внушало хоть какую-то надежду. Тело еще слушалось, рассудок балансировал на грани нормальности, и даже моргавший свет не доставлял особых неудобств. Уля была в норме, несмотря на то, что случилось. Несмотря на полынь по ту сторону зеркала, несмотря на Никитку, бродившего где-то там, в ее зарослях.
Воспоминания ударили под дых. Можно долго врать миру о собственной непробиваемости, но соврать самой себе об этом не выйдет. Боль рано или поздно станет невыносимой, и ты взвоешь, как заяц, попавший в медвежий капкан.
Никитка был там. Или полынь, играя с Ульяной, решила уверить ее в этом, ударив в самую слабую, самую больную точку. Если чужую смерть, пусть кровавую и жестокую, пусть нелепую, пусть страшную, пусть мучительную, еще можно было вытерпеть, то полосатая кепочка, мелькнувшая в пыльном травяном облаке… Это было уже слишком.
Уля свернулась под простыней, притягивая колени к подбородку. Ей хотелось сжаться в одну-единственную точку, в катышек на застиранной ткани, пылинку, незначимую и простую. Лишь бы не помнить того, что она помнила, не видеть перед глазами, в живой тьме век, увиденное за гладью зеркала. Она не сумела сдержать вой, так и норовивший прорваться из-за крепко сжатых зубов. Больше похожий на сдавленный стон, он пронесся по комнате, вырвался за ее пределы, скользнул по коридору, и в ответ ему раздались быстрые шаги.
Ульяна успела только подняться на локтях, привалившись к влажной стене спиной, да притянуть к груди простыню, когда в комнату зашла женщина средних лет. Одетая в серый костюм с юбкой по колено, она казалась ничем не примечательной, абсолютно обычной, такой, что, пройдя мимо, и не запомнишь. Но в том, каким быстрым взглядом она окинула комнату, как резко подхватила сползающий с плеч белый, светящийся в полумраке халат, было столько уверенности в собственной власти, что Уля вжалась в стену еще крепче.
– Очнулась? – Голос незнакомки был ровным и бесстрастным, но глаза сверкнули угрожающе. – Вставай, с тобой должен поговорить Владислав Петрович.
– Где я? – Ульяна непроизвольно отодвинулась как можно дальше от вошедшей, настороженно ловя каждое ее движение. – Почему вы меня раздели?
Незнакомка застыла, уставившись на Улю. Повисшая тишина давила на уши.
– Я… без свитера, без носков… и куртка, – пролепетала Уля.
– Ах, твое тряпье… – Женщина позволила себе презрительно улыбнуться. – Одежда была слишком грязной, чтобы положить тебя в ней в постель. Но все вещи будут ждать на выходе. А сейчас вставай.
– У меня нет обуви, – чуть слышно сказала Уля, опуская голые ступни на пол.
– Под кроватью, – отрезала та и покинула комнату, шелестя узкой юбкой.
На фоне пыли ее лощеный вид, гладкая прическа и белоснежный халат казались неуместной шуткой. И вся она, нарочно усредненная, внушала необъяснимый страх.
Ульяна зашнуровала ботинки, накинула на голые плечи простыню и тоже вышла. Шаги гулко раздавались по коридору. Все двери, кроме одной, были прикрыты. Из-под самой дальней выбивался луч света, и Уля пошла на него, сжимая во влажном кулаке зажеванный угол ткани, которая лишь слегка прикрывала грудь. Нагота делала Улю незащищенной. Ее бил крупный озноб, но она упрямо шагала вперед, последним усилием воли заставляя сознание оставаться ясным. Кто знает, какое чудище ждет ее сейчас, назвавшись Владиславом Петровичем?
Владислав Петрович оказался низкорослым мужчиной за пятьдесят. Он сидел за широким столом, заваленным бумагами, и задумчиво крутил между пальцами ручку.
