– Ульяна? – спросил он, когда Уля скользнула в приоткрытую дверь и застыла перед ним, привыкая к свету настольной лампы. – Заходи-заходи, не бойся.
Уля шагнула чуть ближе, но лица мужчины, названного Владиславом Петровичем, все равно было не разглядеть – настольная лампа светила строго вниз, на раскиданные тут и там листки бумаги, а сам он сидел в глубине кабинета, не отрывая глаз от собственных пальцев.
– Ну, как ты себя чувствуешь? – Его отстраненный тон настораживал.
– Нормально. Но у меня забрали одежду. Я хочу уйти. Верните мои вещи… Пожалуйста.
– Да-да… Там Зинаида Олеговна… Тебе бы к ней, она все выдаст… Ты точно оправилась, деточка? Нехорошо выглядишь, скажу я тебе, ой нехорошо… Худая, бледная такая….
Владислав Петрович покачал головой, продолжая вертеть ручку. Движения казались смазанными, слишком широкими, а его суставы будто держались на пружинках. Уля медленно попятилась к двери, но зацепилась за край ковра и рухнула на пол. Простыня сползла с плеч, Уля подхватила ее, спеша подняться на ноги.
Она потеряла Владислава Петровича из виду всего на пару секунд, потому не ожидала увидеть его так близко. Он успел податься вперед, выпустив из пальцев синий стерженек, и теперь свет лампы, пусть слегка, но падал на него, отражаясь в гладкой пластмассовой коже. Широко распахнутые глаза смотрели сквозь Улю. Ей вдруг вспомнилось, как в детстве она боялась кукол-голышей за бесстрастный взгляд ярко-голубых глаз. И за писклявый голос, который раздавался каждый раз, стоило только наклонить игрушку в сторону.
Теперь такая кукла сидела напротив. Грузная, равнодушная ростовая кукла мужчины средних лет, умеющая говорить что-то еще, кроме пресловутого «мама».
– Не ушиблась? – Нижняя челюсть двигалась отдельно от остального лица, которое продолжало равнодушно пялиться на Улю, не моргая, не двигая ни единым мускулом.
– Не… нет, – выдавила Ульяна, чувствуя, как сознание начинает плыть в сторону нового обморока. – Я пойду, хорошо?
– Да… иди… Передай Зинаиде Олеговне… – Челюсть опадала и приподнималась, словно невидимый чревовещатель дергал за ниточку, разыгрывая жуткий спектакль для одного зрителя.
Что нужно было передать, Уля уже не слышала. Одним рывком она оказалась у двери и выскочила вон. Последним, что отпечаталось в сознании, стали руки, равнодушно лежавшие на столе, будто вылепленные из бежевого пластилина: короткие пальцы, пара волосков на сгибе, подстриженные до мяса ногти и лишь один, на левом мизинце, значительно длиннее остальных. Широкая полоса жирной грязи под ним заставила Улю чуть слышно взвыть от ужаса и ринуться прочь по коридору.
Она была готова выскочить наружу как есть, в пожелтевшем лифчике с пришитой лямкой, но ее вещи аккуратной стопочкой лежали на табурете у выхода. Загнанно прислушиваясь к тишине, Уля натянула футболку и свитер, сверху накинула парку, а носки запихнула в карман. Когда до дверей оставалось каких-то несколько шагов, что-то заставило ее обернуться.
На длинной лестнице, широкой и прямой, какие бывают только в школах и больницах, застыла Зинаида Олеговна. Она наблюдала за судорожными сборами, не произнося ни слова. Но Ульяна была уверена, что в фойе не было слышно ничьего дыхания, кроме ее собственного, всхлипывающего и прерывистого. Зинаида медленно опустилась на одну ступеньку – тонкий каблук чиркнул по кафелю. Скрип узкой юбки, шелест белой ткани халата и особый скрежет пластмассы о пластмассу вынудили Ульяну рвануть к дверям, давясь криком. Она выскочила на улицу и посмотрела за спину.
Сквозь мутное стекло дверей все еще можно было различить женскую фигуру – равнодушную, строгую, не подающую признаков жизни. Но следовать за Ульяной она определенно не собиралась. Просто смотрела на нее, провожая мертвым взглядом стеклянных глаз. Уля обмерла. Ей показалось, что Зинаида сейчас спустится по ступеням, пройдет сквозь двери и вцепится в ее шею. Но та лишь коротко кивнула, развернулась на каблуках и начала медленно подниматься наверх, сохраняя идеально прямую спину.
«Потому что пластмасса не может горбиться», – вдруг поняла Уля, и от этой мысли ей захотелось плакать.
В надежде успокоиться она глубоко вдохнула осенний воздух. К привычной сырости и гнилой листве примешивался горький запах табака. На последней ступени кособокого крыльца стоял Рэм. Запрокинув голову к темнеющему в сумерках небу, он выпускал изо рта дым и снова жадно затягивался сигаретой. Его вихрастая макушка подсвечивалась в фонарном зареве. И от этого вида, за пару дней ставшего привычным, Уля не сумела сдержать судорожный всхлип.
Она так и стояла, прислонившись к дверям, чтобы дрожащие ноги не подломились, когда Рэм обернулся. На мгновение он замер, глядя на Улю растерянными глазами. Сигарета, прилипшая к нижней губе, тихо тлела, огонек на ее кончике казался ослепительно ярким. Ульяна смотрела на этот оранжевый блик, не замечая, как по щекам бегут слезы.
Она всхлипнула еще раз. И еще. Это сдавленное рыдание словно ударило Рэма, он отшатнулся, потом отбросил сигарету в сторону – огонек пронесся в вечернем сумраке пылающей кометой. Уля следила за ним взглядом, потому в ее уплывающем сознании не отпечаталось, как в два стремительных прыжка Рэм поднялся по лестнице и сгреб ее в охапку.
– Ну-ну, тихо-тихо, – проговорил он.
Его прикосновения – сильные, резкие, больше похожие на решительный шаг с обрыва, чем на простые объятия, – разом привели Улю в чувство. Облегчение накатило сметающей волной. Она прижалась лицом к прокуренной ткани его куртки и зашлась в плаче.
– Успокойся, – шептал Рэм. – Все закончилось. Теперь все хорошо. У тебя все получилось… Ну, давай, прекращай плакать. – Он неловко похлопал ее по плечу.
От него пахло сигаретами, сыростью и теплой кожей. Это был запах жизни. Упоительно нормальный, невыносимо притягательный для нее, погрязшей в полынной топи. Если бы Рэм сейчас ушел, отстранился, ощерился, как делал обычно, Уля бы не выдержала. Просто не смогла бы жить дальше, зная, что за спиной остался пустой дом, по коридорам которого ходит манекен, наряженный в офисный костюм. А за гладью зеркала прячется полынное поле с Никиткой в самых непроходимых, самых горьких зарослях. Но Рэм не уходил. Он покорно стоял рядом, прижимая Улю к себе, говорил ей что-то, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Что именно, она разобрала, только когда слезы закончились, оставив после себя сорванное горло и песок в глазах.
– Мы сейчас возьмем такси и поедем домой, хорошо? – спросил он, осторожно разжимая руки и отступая.
Уля кивнула.
Как Рэм сумел отыскать машину в той глуши, где они оказались, и что это была за глушь, Уля так и не узнала. Пока она возилась с найденным в кармане платком, стараясь вытереть мокрое опухшее лицо, к крыльцу уже подъехало неуловимо похожее на черепаху темно-зеленое такси с молчаливым дядечкой за рулем.
Рэм приоткрыл дверцу переднего сиденья и махнул Уле.
– Садись! – крикнул он. – Давай скорее!
В салоне было душно и тепло. Озябшие руки быстро согрелись. Уля расстегнула молнию на куртке и откинулась назад, утопая в старой, но уютной тряпичной обивке. Они долго кружили по плохо освещенной промзоне, черепаха мерно покачивалась на поворотах, усыпляя подобно детской люльке. Уля и сама не заметила, как задремала, – без сновидений, без образов, глубоко и спокойно.
